Митрополит Филипп - Страница 10

Так вот, ищущий пострига человек, но еще не монах, именуется в монастыре послушником. И Федор Степанович Колычев был простым послушником долго. Игумен Алексий (Юренев) поставил его на общие работы, наряду иными послушниками, никак не выделяя из их числа.

Житие передает этот период его судьбы в нескольких ёмких фразах: «И тружаяся со всяким усердием… и многие скорби и труды подьял, словно раб, которому не суждено быть выкупленным»[14]. Он проявил покорность воле настоятеля, жил любовно и смиренно в отношении остальной братии. Отпрыску боярского рода пришлось рубить дрова, копать землю, переносить камни, трудиться на мельнице, выходить в море на ловлю рыбы… По словам составителя Жития, Федор Степанович «…вся таковая со тщанием делаше». От суровых условий соловецкого быта молодой Колычев одно время хворал: у него появился нарыв на плече. Но здоровый организм профессионального воина с болезнью справился.

Далеко не все в обители – сущие ангелы. Даже в образцовой монашеской общине попадаются люди дурного нрава. От таких ему иной раз попадало. Конечно, человек, с детства обучаемый для военной карьеры мог бы дать сдачи так, чтобы в следующий раз ни у кого не возникло желания поднять на него руку. Однако в обители боевая выучка – лишний навык. Тут необходимо следовать иным образцам поведения: «…не гневаться от уничижения, радоваться битью и терпеть все со смиренномудрием»[15]. Так поступал и Федор Степанович.

Таким образом, ему изрядно пришлось поработать руками. Впрочем, русское монашество того времени тяжкие труды считало делом обычным и душеполезным. Конечно, по «особножительным» обителям коротали век старики-аристократы, которые даже в стенах иноческой кельи имели возможность пользоваться всеми преимуществами своего богатства. Они лучше питались и лучше одевались, нежели остальная братия. Они не должны были гнуть спину на помоле зерна, строительных работах или, скажем, на поварне… Однако основная масса иноков жила иначе. Да и светочи нашего монашества своим примером создали идеал инока-труженика. Многие из них не гнушались приложить руки к простой работе – вплоть до самого Сергия Радонежского, искусного плотника. Вот и молодой Колычев попал в этот ряд. Тот, кому в будущем предстояло повелевать, учился подчиняться, хребтом своим узнавал, почем она, хлебная краюха.

Понимал ли настоятель соловецкий, кого Бог привел к нему в послушники? Понимал ли, какого полета птица залетела на Соловки? По всей видимости, Федор Степанович не торопился открывать свое происхождение. Ему все еще грозило быть вырванным из монашеской среды по настоянию родни. Но даже если он и открыл игумену Алексию тайну своего происхождения, тот ни в чем не делал него исключений.

Любопытно сравнить его с другим знатным дворянином, искавшем монашества в XIX веке. Константин Николаевич Леонтьев, великий ум поздней Российской империи, писатель и философ, попал на Афон, имея искреннее желание постричься. Там его научили «середе и пятнице», погрузили в православный быт, показали все красоты и все труды монашеской жизни. Но… на постриг благословения не дали. Великие его наставники, старцы афонские, мудро сказали ему: рано идешь к нам, справься прежде с обстоятельствами жизни своей мирской, иначе они тебя из обители вытащат. Константин Николаевич, личность волевая и к тому большой гордец, не внял совету старцев. Несколько лет спустя он стал послушником в подмосковном Николо-Угрешском монастыре. А через несколько месяцев сбежал оттуда. Верно ему сказали старцы, все вышло по их слову. Возжелав стать иноком, дворянин, привыкший к высокому уровню достатка, пришел в обитель весь в долгах, без копейки. Он терпел холод, бытовую скудость и даже грязную работу… Но вот грубая пища угрешской братии его доконала. Будь у него немного денег, возможно, Константин Николаевич смог бы докупать хорошие продукты, да и приучился бы мало-помалу к простой иноческой трапезе, сначала мешая ее с доброй пищей, потом уменьшая порцию докупленного, а потом и свыкшись с общим столом. Но деньги в тот момент оказались отняты обстоятельствами жизни мирской… Лишь через много лет, пожив у стен Оптиной пустыни, вволю побеседовав с тамошними старцами, раздав долги, переменив ум, попривыкнув к самой простой обстановке, Леонтьев принял постриг. Это произошло незадолго до его кончины, но все-таки в могилу лег уже не Константин Леонтьев, а инок Климент. Подобная эволюция в среде «просвещенного» дворянства его времени выглядела почти подвигом… Федору Степановичу движение к монашеству далось легче. Но не надо думать, что «легче» означает «легко». Вечное недоедание, холод, сырость, взвизгивания гордыни, тоска по родне, мозоли на руках и абсолютное подчинение монастырским властям – вот чего он напробовался после сытой жизни в окружении услужливой дворни.

Наконец, послушнику Федору позволили принять постриг. И более не стало Федора Степановича Колычева. Он умер. Ибо монах для мира – живой мертвец.

Вместо него появился инок Филипп.

И возможность отказаться от «карьеры» в стенах обители совершенно исчезла. Ведь то, что позволительно послушнику, монаху не разрешено. Расстричься для инока – страшно. Это великий груз на душу.

Ну да, надо полгать, у соловецкого инока Филиппа такого желания не возникало. Этот человек не знал великих служб и не добился высоких чинов, зато в монашестве поистине расцвел.

Ну а теперь стоит поточне́е определиться с датой его прибытия в обитель.

Житие говорит о его жизни на Соловках следующее: послушничал Федор Степанович «лето и пол и вящьше». Итого, менее 24 месяцев, но более 18. В другом месте названа еще одна цифра: до принятия игуменского сана[16] он провел в монастыре девять лет. Тут нет никакой неопределенности, всё четко: «Минувшим убо девятим летом за премногое его терпение и благоразсудительство благословляет и молит его того монастыря игумен Алексей на свое место игуменом». Или, иначе, то же самое: «Служащу же сице Филиппу благоразумнее же и богоугодне девять лет, молитвы же и благословения отча насыщаяся».

Здесь имеет смысл вернуться к подсчетам преосвященного Леонида. Если принять его логику, то получится вот что: Колычев явился на архипелаг во второй половине 1537 года, но до поздней осени. Тогда из послушников он перешел в монахи в 1539 году. Плюс девять лет иночества, и в настоятелях он оказывается в 1548 году. Именно такой вывод сделал владыка Леонид.

Но.

До наших дней дошли две грамоты из монастырского архива, относящиеся к 1546 (!) году. Одна из них была составлена 4 июля, а другая – 13 июля. Первая начинается словами: «Се яз, Ефросинья Прокофьева дочь, а ивановская жена Корельского, дала есми всемилостивому Спасу честнаго его Преображения, Пречистыя Его Матере и угоднику чюдотворцу Николе и преподобным отцам начальникам Соловецким Зосиме и Савватию и чюдотворцем в дом на Соловки в монастырь[17], а игумену Алексею (курсив мой – Д.В.) з братьею две обжи земли, мужа своего владенье Ивана…». А вот начальные строки второй грамоты: «Се яз, Данило Кирилов сын, продал есми треть двора своего Соловецкого монастыря игумену Филиппу (курсив мой – Д.В.) з братиею…». Таким образом, в июле 1546 года скончался настоятель Соловецкого монастыря Алексий (Юренев), и его заменил на игуменстве Филипп.

Вся стройная хронология владыки Леонида ломается. Если отсчитать от 1546 года девять лет, получится 1537 год (даже если предположить, что составитель Жития считал годы, не углубляясь в подсчеты месяцев, выйдет в лучшем случае первая половина 1538 года). Но как тогда мог Федор Степанович провести в послушниках более полутора лет? Выходит, он оказался на острове гораздо раньше, до мятежа князя Старицкого, а направился туда еще раньше, аж в 1536 году. Т. е. до того, как он достиг тридцатилетия. А это явно противоречит тексту Жития[18].