Миткалевая метель - Страница 42
Смолчал Данилыч. Да как и не смолчать: не так слово молвишь — за ворота вылетишь.
Да, жизнь такая у народа была, что хуже и придумать нельзя. Все против рабочего человека ополчились: царь с плеткой, хозяин с палкой, городовой с «селедкой». Куда ни повернись — ты кругом виноват, везде тебя бьют.
Зимой в том памятном девятьсот пятом году царь обагрил белый питерский снег кровью рабочей. А по весне наши ткачи собрались — не хороводы водить на зеленом лугу, условились между собой, как с хозяевами всерьез схватиться.
Вот раз утром собрались все на фабрику, сидят во дворе, разговаривают.
— Что у вас все лясы да балясы? Работать когда будете? Айда по своим местам! — командует с балкона Федька. Ан руки-то коротки. Один со всеми ничего не сделает. Никто его и не слушает. Глянул в окно, а к воротам с Бакулинской фабрики ткачи подвалили, за ними с Дербеневской идут.
— Кончай работу, выходи! — кричат с воли.
И наши все с ними высыпали. В тот день сразу почти на всех фабриках дело стало. Сначала к управе двинули, а оттуда с песнями, с красными флагами, за город, на Талку, подались. У лесной опушки на берегу раздолье люду. О чем твоя душа желает, о том и говори, какая песня ближе к сердцу — ту и пой.
Скрипит зубами Федька: колорист да управляющий только и остались на всей фабрике. Непромытый вареный товар в котлах преет, в красильной мокрые роли так лежат. Колорист и управляющий погоревали с хозяином. А чем они могут помочь? Домой пошли. Остался Федька один.
Ходит по фабрике, добро свое стережет. Заглянул в красковарню, а там, показалось ему, вроде кто-то из-за чана выглянул и пропал. Что-то стукнуло. И опять тихо. Ткань на вешале зашевелилась. Сумеречно. Страх обуял Федьку, и пустился он наутек. Запнулся о порог, челноком во двор вылетел. Пудовый замок на ворота повесил, сам — домой. Хочет вместо себя прислать кучера Харлампия за фабрикой поглядеть.
Ан и Харлампия как не бывало — вместе со всеми за город ушел. Он к кухарке — и ее нет. И жена тут опять, как на грех, в гости в Москву уехала. Ни щей сварить, ни чаю вскипятить некому. Пожевал всухомятку, что под руку попалось, бродит по пустому дому сгорбившись, словно его кулем пряжи пришибло, и что-то себе под нос бормочет. Не любо ему, и страх берет: народ-то как переменился!
Харлампий с Машей запоздно домой воротились. Фабрикант к ним с угрозой:
— Кто хозяин, вы или я?
— Смотря где? Здесь пока что вы хозяин полный, — спокойненько Харлампий отвечает.
— Кто вам дозволил из дому отлучаться?
— Как люди, так и мы, — отвечает Маша.
Как он их ни костил, а на другой день они опять подались на Талку. Да недели четыре так-то по целым дням пропадали.
Без народу и дома и на фабрике дело замерло. Рысака в пролетку и то заложить некому. Как-то утром выбегает захребетник к калитке, а кучер Харлампий с узелком в руке отправляется на сходку за город.
— Ты куда?
— Всё туда же.
— Пропусти хоть денек, меня к купцу Телкину свозишь!
— А уж это как наши власти скажут, у них спрашивайте, — отвечает Харлампий.
— Что еще там за власти объявились? Где они?
— На лугу, на зеленом берегу.
И пошел Харлампий на Талку.
Гарелин на фабрику пешком затопал, а навстречу из оврага по тропке Данилыч подымается.
— Ты куда это?
— Куда и все люди.
Фабрикант просит:
— Пропусти денек, приходи с артелью, товар у меня пропадает в котлах.
— Не меня проси, к Совету нашему обратись. Что Советом повелено, то мной будет сделано. А без воли Совета нет моего тебе ответа.
— Я хозяин, я власть! Захочу — живком всех забастовщиков проглочу!..
Данилыч только усмехнулся, рукой махнул и пошел, куда ему нужно.
Дулся, дулся Федька, а простой по карману бьет, прибытки из рук уходят. Решился, сам на Талку подался. Хоть не хотелось своим же рабочим кланяться, да делать больше нечего.
Прямо-то по луговине не пошел, а зашел от лесу, встал за кустом и смотрит. На лугу за городом народу видимо-невидимо. Красные флаги запретные полощутся. Пестрым-пестро. Ровно куртины цветов по лугу разбросаны. Народ — кучами вокруг вожаков. Тут оратор на ящике стоит — речь держит. Там большим табором на траве расселись, о чем-то спорят. Поодаль кто-то гармошку через колено гнет, молодец в красной рубахе запевает, другие дружно подхватывают:
Про жандарма проклятого как помянули, так еще хлеще, еще жарче загромыхала песня припевкой своей:
Голос у запевалы не так тонок, зато звонок, знай выводит:
Всех больше эту песню фабричные любили. Стар и мал ее знали от начала до конца. Как услышал Гарелин про динамит, в озноб его кинуло. Вот так песня-песенка! Вышел он из-за куста, спросил:
— Кто тут власть у вас?
Афанасий, сноваль, почтенный старик с окладистой бородой, в синей рубашке, в очках с железной оправой, оглядел Федьку с головы до пяток, узнал ли, нет ли — и отвечает, усмехаясь в бороду:
— Смотря по просьбе. Тут у нас всяк свое дело правит.
— Не велика моя просьба: кучера Харлашку да кухарку Машку домой забрать, да товар из котлов вынуть — красильщик Данилыч нужен.
Сноваль показывает:
— Ступай вон к тому кусту, около березы. Там рассудят — надо послать или не надо.
Подходит фабрикант к кусту, а под кустом сидят пятеро. Народ серьезный, с виду строгий. И Данилыч тут с ними. У березки неподалеку, глядь, и Маша.
Богатей глазам не верит. Вокруг Маши ткачихи толпятся — кто жалуется, кто совета просит. Легче бы на голове он от дому до фабрики дошел, чем кухарке кланяться. Не знает, как и начать. Думал, думал да и ляпнул:
— Эй, Машка, ты, что ли, тут власть?
— Машки тут нет, здесь Марья Ивановна Челнокова, — Маша ему ответила. Сама и глядеть на него не желает.
«Фу ты, заноза какая», — помыслил Федька. Делать нечего, картуз снял да, как и должно быть, обращается:
— Марья Ивановна, я до тебя.
Узнала, о чем просит, — к Данилычу послала. Тот от дела оторвался, спрашивает:
— Что надобно, Федор Никоныч?
У фабриканта глаза на лоб полезли — неужто Данилыч и есть сама власть?
— Перво-наперво мне бы кучера Харлашку да вон кухарку Марью Ивановну домой заполучить, — просит Федька.
Нахмурился Данилыч.
— Еще что?
— А еще тебя самого с артелью бы, хоть на два дня — на фабрику. Товар в котлах пропадает.
Данилыч ему напрямик режет: нельзя, мол, просьбишку уважить, покуда фабрикант не даст Совету согласья сделать все так, как рабочие хотят.
Услышал это Гарелин, позеленел, заорать с привычки хотел, но рабочие смотрят на него, в глазах гнева море, на испитых лицах желваки по щекам похаживают. Хвост поджал, с тем же вроде смиреньем подъезжает: