Миткалевая метель - Страница 25

— По птице и перо, по царице и скатерть! Так, что ли, друзья мои? Уж как в таком разе не порадеть? — лукаво метнул серым глазом Балабилка и по узору счет почал.

Тут, брат, не до зевоты, только номерки поспевай дергать.

— Два, один, десять, пять, сорок восемь, пятьдесят!

Беляй и Гусь за концы веревочек — дерг: золотые и лазоревые нитки — кверху, голубые да розовые — вниз. Мартьян челночок — раз, Балабилка батаном — стук да стук; станина 32 — в дрожь. Почали. Разноцветная основа 33 словно в плясе. Как солдатики ученые по команде — всяк на свое место; куда приказано, туда и становятся.

Все слажено, все угадано. Со стороны глянуть — не работа, музыка!

Балабилка с узора глаз не сводит, батан взад-вперед, взад вперед, челнок — как окунек на волне.

— Пять, один, восемь…

Батан — тук, тук, тук.

— Три, четыре, десять, два…

Пальцы переборщиков, как у гусляров, — по основам в бег, в пляс. Не успел, кажись, Балабилка номерок сказать, а уж помощники — всяк за свою веревочку. И маленький узор, что на листе, теперь ложится цветами на скатерти: лазоревые лепестки, бутончики, зеленые листочки узорчатые. Всему свой цвет пряжа дала без кисти, без красок.

Весной солнце не торопкое, долго оно на небесах. День-то с версту! Жди, когда солнце вкруг ткацкой полный круг обогнет. За четырнадцать часиков за станом все косточки замозжат. За весь день-деньской, может, с пол-аршина соткали. Узоры на скатерти зарницами просияли.

Балабилке усталость нипочем. На другой день в харчевне, не присев, похлебал с рассвета щей кислых и скорей за стан; подручные тоже за ним.

— Давай, давай, братцы, пока в руках-то зуд, пока дыр-то на тканье нет!

И те тоже в азарт вместе с Балабилкой, только счет подавай, дело-то наудачу!

Когда у мастера в сердце жар, тогда и работа весело идет. Балабилка держит узор перед собой, а в памяти у него старое да бывалое, житье его молодецкое, ночи темные осенние, ветры буйные, да костры среди чиста поля, да песни, которые петь запрещают.

Все-то припоминается, и уж вроде перед ним не то, что на бумажке писано да на стаи к нему прислано, — перед глазами иной узор во всей явственности, да ткать его нельзя. А тот, который нужно, как в синь-тумане за заволокой.

Однако у Балабилки в памяти ежечасно строгий наказ хозяйский: свернешь с узорчатой стежки — Камчатка тебе.

Но так и тянет Балабилку свернуть со стежки узорчатой. Словно кто-то ему на ухо шепчет:

«Балабилка, пусти золотую нитку! Молодцу, что в рисунке народ ведет за собой, в очи-то огня брызни. В кудри-то ему — черного шелку побольше. Чело-то бы ему высокое, а осанку-то молодецкую!»

Чем узор ярче, тем на сердце горячей, тем чаще шепот в ухо Балабилке. Должен он назвать нитку простую, льняную, а назовет золотую или черную шелковую. Помощники дергают за бечевочки — и встает, оживляется мало-помалу на скатерти удалец-детинушка.

Бросил Балабилка узор, сам и смеется и крестится.

— Ты что, Балабилка?

— Братцы, вьется около меня какой-то путаник, шепчет под руку. На уме у меня одни числа, на голосе-то другие. Сам себе я не хозяин.

— Полно-ко тебе, братец, эва как у нас цветисто! Коли путаник с подсказкой, так спасибо ему — знать, он за нас, — говорят друзья Балабилке.

— Бедуха, братцы, право! Опять нам скоро острог.

У Балабилки полон рот воды, бурдюками щеки, лицо круглое. Прыснул на метелку, которой ткацкий пух обметали, вокруг стана покропил, да с причетом:

— Эй, путаник-бес, тебе путь в темный лес, иль под крайний стан, иль ко мне в карман!

Гусю и Беляю потеха на Балабилку-затейника, пересмешника. Тут как раз в ткацкую вошел хозяин, словно журавль на тонких, длинных ногах, в белых штанах, в камзоле синего сукна с золотыми манжетами.

— Что это у тебя здесь за половодье, Балабилка? Подумаешь, какой воеводский сын: то ему пыль, то чих, то тяжелый дых. Все с привередьем.

— До привередья ли! Хуже: путаник под станом счет путает. Его кропил.

— Э, паря, заткано отменно! А путанику в назиданье — вот…

Хозяин наставил углем на станине крестов, похвалил ткачей за старанье.

Да ведь такая черствая похвала хуже гнилого сухаря.

У заглавного ткача своя дума целыми днями не выходит из головы.

Тут-то и забрела беда к ткачам. Только было они начали выбирать узорчатую кайму в семь цветов, хозяин шасть к ним. Видит — на тканье что-то не то.

— Мне такая украска не нужна! Сызнова, а то завтра же велю всем ноздри рвать!..

Начали они всё сызнова. Чуть было выправили дело, хозяин опять к ним с угрозой:

— Это что за кисти такие мохнатые? Не по-моему, лучше надо! На Камчатку всех вас, бездельников, сошлю!

Приказал все начинать сызнова. Совсем замаял рабочих. На третий раз купец с треххвостой плеткой набросился на мастеров:

— Нерадивые! Неумелые! Только мой дорогой товар портите… Что еще за штуки непонятные? Да глядите, кому и сколько дать из украшенья. Это золото у девки фабричной отнять, а всё на платье государыне отдать. Не потрафите — в каменном колодце сгною всех заживо!

Приуныли веселые мастерки. Беляй говорит:

— На этого живодера на живого никогда не угодишь. Со света нас сживет. На то и взял к себе, на погибельную мануфактуру.

— Бежимте! — шепчет Грош.

— Хоть бы Волжанка-служанка помогла нам! — говорит Гусь.

— Ничего, братцы, не тужите! Надо будет — и Волжанка откликнется, — утешает Балабилка.

Так они умаялись, что на ногах еле стоят. В полночь вышли из ткацкой, как пьяных шатает.

Балабилка с молодцами прямо с мануфактуры на Волгу. Из-за леса — желтый лоб месяца. Над лугами туман белый, как завеса. На крутом берегу, рядом с Волгой-то, и заходила в Балабилке силушка по жилушкам. Пыль да пух с кудрей — с плеч долой, рубаху холщовую — под ноги, руки — вразлет, и весь он — словно из куска белого камня. Вольготно ему на высоком берегу.

— Эх, братцы, тонка нить у хозяина нашего, а прочна — крепче цепей железных… Ай, охота мне сигом в Волгу, белой рыбицей по волнам, да то низом, то поверх всех сетей, в обход всех снастей в широкое море Хвалынское! Где же он, для нашего брата свой, обжитой угол на земле? — гаркнул Балабилка.

Вприсядку да вприскок, вздохнул поглубже и, как чайка, со всего лету-маху в парную воду вниз головушкой. На зыбучих волнах около бережка — пенный след. А он уж эвон где — почитай, на самой середине!

— Ух, братчики, гоже! — гудит Балабилка. — Всем нам мать родная Волга-матушка. И питьецо у нее для нас и кормленьице, а коль жить не по душе — так и вечный покой.

Словно дикий селезень, полощется Балабилка: то на один бок, то на другой перевернется, а то ладонями над головой хлоп-хлоп.

— Эй, матушка-Волга, ждать своей доли нам долго ли?

Или бор вековой на том берегу, или красавица Волжанка-служанка вроде бы с ответом:

— Недо-ол-го-о-о!

— Чу, ребята, без обману, без утайки! Недолго! Волга отвечает! Знать, где-то здесь, поблизости, наша Волжанка-заступница.

Где раздолье, там и Балабилке веселье да приволье. На минуту, да своя воля! Товарищи — к нему на стрежень, брызги радугой над ними, звонкой россыпью. Молодцы друг дружку на плечи да через голову — в воду. Эй, гей!

До самой полуночи на их голос: «Ждать нам долго ли?» — кто-то отзывался им:

— Недол-го-о-о-!

Оделись. Стоят на берегу около ракитова куста, любуются на Волгу. Вдруг что-то в траве блеснуло. Не огонек ли? Да нет, это камешек-светляк, словно от луны осколок.

Балабилка поднял его, кинул в воду. Что-то зазвенело, будто ударился камешек о дверь хрустальную. В этот миг зыбкая волна отхлынула от берега, перед ними и впрямь — хрустальная дверь.

Дверь отворилась. Очутились молодые мастера в светлой пряльне, такой, что никогда до этого видеть им не приходилось.