Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России - Страница 15

халтурной литературы”. Цитируя Лебедева, он с возмущением спрашивал: “Миллионы

трудящихся “относятся к нему (т.е. Кропоткину. - А.Н.) с глубоким уважением”, но что

они поднимаются на эшафот, идут на каторгу, в тюрьму, ссылку и изгнание - об этих

“мелочах”, о международной борьбе, вдохновленной Кропоткиным, за раскрепощение

человечества от ига капитала и власти, не стоит даже упомянуть?”, а протестуя против

подчеркивания “гуманизма” Кропоткина требовал “говорить во весь голос” о его призывах

“к террору” и к “бодрой революционности”<19>.

Естественно, мимо такого вызывающего выступления ни С.Г.Кропоткина, ни

Исполнительное Бюро и дирекция Музея пройти не могли. Атабекян бросал вызов им

всем, ополчаясь как против личностей, так и против идей, которые вдова революционера

считала обязанной проводить в работе Комитета и музея. Именно тогда - до 11.03.25 г. - и

должно было произойти между ними объяснение, после чего Атабекян послал свое

ультимативное и грубое письмо, в котором оказывался видеть в Кропоткине ученого и

требовал отдать музей анархистам.

За словами о Кропоткине стоял вопрос о судьбе самой анархистской идеи, связываемой

в те годы с лозунгом “третьей революции”, которая могла бы скинуть диктатуру

большевиков, создавших в России обстановку “много хуже, чем при самодержавии”, как

говорила в своих выступлениях за границей А.П.Кропоткина, дочь революционера. О

необходимости “третьей революции” думали и говорили тогда все - анархисты, эсеры,

меньшевики, старые политкаторжане, однако - по-разному. В этом плане чрезвычайно

показательно появление в газете “Рассвет”, именно в марте 1925 г., письма В.Н.Фигнер,

написанного, как свидетельствует дата, в самый разгар конфликта Комитета с Атабекяном

и его сподвижниками. Если учесть, что Фигнер была не сторонним зрителем, а

председательницей Комитета, то это ее письмо (как и его публикация в зарубежной

печати, т.е. минуя коммунистическую цензуру) можно считать изложением взгляда

руководства Музея на проблему, из-за которой и разгорелся весь конфликт. Мужественная

женщина, пережившая не только заключение в Шлиссельбурге, но и ужасы столь

ожидаемой некогда социальной революции в России, отвечала на вопрос - что делать? -

поднимавшийся, как видно, постоянно в среде старых революционеров и рвавшейся “к

делу” молодежи.

“Вы спрашиваете - что делать? - писала она. - Нужна революция. Да, снова революция.

Но… надо серьезно готовиться к ней. Что толку, если снова угнетенные сядут на место

бывших властников? Они сами будут зверьми, даже, может быть, худшими. Закроются

ворота одних тюрем, откроются других. Вырастут более мрачные, более утонченные

орудия насилия. Снова позор. Снова унижение свободной личности. Рабство, нищета,

32

разгул страстей… Нам надо стать иными. Нам надо сегодня же начать серьезную

воспитательную работу над собою, звать к ней других…”<20>

В.Н.Фигнер была человеком честным, смелым, однако в целом письмо производит

впечатление усталости и растерянности, какой-то недодуманности, как если бы его автор

не знал, что надо делать конкретно. Вероятно, так оно и было. Обращаясь к тому времени,

можно заметить, что людей культурных, людей мысли, ранее энергичных, охватил своего

рода паралич, когда они столкнулись с фактом полного несоответствия практики

провозглашенной ранее идее. А, может быть, Фигнер не решалась назвать прямо тот путь,

который только и мог вывести из тупика, потому что по традиции не испытывала к нему

доверия - путь “мистического анархизма”, который три года спустя вызовет новый

конфликт в музее Кропоткина. Во всяком случае, письмо Фигнер свидетельствует, что

конфликт был гораздо глубже и серьезнее, чем он может показаться поначалу.

Столь же серьезной складывалась обстановка вокруг музея.

Как сознавался и сам Атабекян, именно в это время С.Г.Кропоткина получила

предупреждение со стороны ОГПУ о нежелательности “анархических сборищ” в музее.

Именно это обстоятельство, а не скандал с Атабекяном, вынудило Комитет закрыть музей

на ремонт (который к слову сказать, был жизненно необходим) и тем самым на время

прекратить собрания Анархической секции. В этой ситуации настойчивое

противодействие Атабекяна дирекции музея смахивало на глупость или, что хуже, на

провокацию. Стоит заметить, что у дирекции было, действительно, безвыходное

положение в апреле: за два дня до насильственного вторжения группы Атабекяна в музей

для проведения очередного собрания, были арестованы сотрудник музея С.И.Андин и

член Комитета А.А.Солонович, обвиненный в “подпольной анархической

деятельности”<21>. Аресты следовало рассматривать как переход от предупреждений к

действиям. Предотвратить дальнейшие, более жесткие репрессии со стороны ОГПУ

можно было только вызвав милицию и выдворив собравшихся, что и взял на себя

М.П.Шебалин как заведующий музеем. Стоит, вероятно, отметить, что сам инцидент

никак не повлиял на судьбу членов группы; более того, в отличие от остальных

анархистов, Атабекян вообще ни разу репрессиям не подвергался.

Разрыв группы Атабекяна с Кропоткинским Комитетом и Музеем разрядил, по-

видимому, ситуацию. По ряду признаков (упоминание Атабекяном “беспокойства”

С.Г.Кропоткиной о “пожарной опасности”, намеки в письме к А.А.Боровому от 1.8.25 г. и

признание самой С.Г.Кропоткиной, что от “кучки молодежи, идущей с Атабекяном,

Сандомирским и Павловым” она “вынесла самое безотрадное впечатление и несказанно

рада, что музей избавился от них”<22>) можно думать, что группа эта состояла из

малокультурных и леворадикальных молодых людей, “непосредственно трудящихся в

индустриальных производствах Москвы”, и не желающих иметь дело c “образованными

бандитами”, как рекомендовали они себя<23>, переводя конфликт из плана идейного еще

и в план социальный, который позднее получил свое развитие на страницах “Дела труда”.

К сожалению, почти полная неизученность анархистского движения 20-х гг. и

отсутствие подробных хронологических справочников по отдельным этапам

политической истории советского периода России не дает возможности помесячно

восстановить картину репрессий, осуществлявшихся органами ОГПУ, которые

выхватывали людей из жизни - на какое-то время, навсегда, или забрасывая их в “места

отдаленные”. Желающему выяснить, что происходило с анархистами в Москве и других

городах весной и в начале лета 1925 г., предстоит кропотливая работа как с материалами

зарубежной печати, так и печати советской, но еще более - с архивами ОГПУ, доступ к

которым пока еще ограничен. Андин и Солонович были арестованы 24.04.25 г. и в

архивно-следственном деле последнего сохранилось обвинение в “подпольной

анархической деятельности”, что по тем временам предполагало террор и подготовку к

восстанию. В отношении Солоновича такие обвинения были совершенно

безосновательны, что, можно думать, и сыграло роль в пересмотре приговора уже после

33

отправки его самого в Суздальский концлагерь, откуда он вышел 25.09.25 г., благодаря

хлопотам не столько жены, А.О.Солонович, и коллектива преподавателей МВТУ

им.Баумана, сколько его ректора Н.П.Горбунова, добившегося пересмотра дела во

ВЦИКе.<24>

Впрочем, есть основания полагать, что в освобождении Солоновича из Суздальского

концлагеря не меньшую роль сыграли также личные связи и авторитет А.А.Карелина, в

первую очередь, его дружеские отношения с бессменным Секретарем ЦИКа

А.С.Енукидзе.

Фигура Аполлона Андреевича Карелина (1863-1926), почти совсем неизвестная

современным историкам, заслуживает самого пристального внимания и изучения. Краткая