Мисс Кэрью (ЛП) - Страница 74

— Не желает ли мадам прогуляться по саду?

Мы вышли через окна гостиной и спустились по каменным ступеням на травянистую лужайку. Даже в это время года она выглядела прекрасно. Крошечные крокусы и подснежники только что распустились; лавр, ель, лаурустина с ее розовыми гроздьями цветов и густой плющ зеленели так, словно весна уже вступила в свои права. В конце дорожки располагалась беседка с крошечным фонтаном перед ней.

— Мадам должна немного отдохнуть, — сказала Пьеретта, усаживая меня.

Что такого было в столь обычной вещи, как букет камелий, — заставившее меня вздрогнуть и задрожать, когда я увидела его лежащим на маленьком деревенском столике?

Я встала, наполовину испуганная, собираясь уйти — на гравийной дорожке послышались шаги — Пьеретта хлопнула в ладоши и убежала.

— Пьеретта! Пьеретта! — воскликнула я и уже собиралась последовать за ней, когда ко мне приблизилась высокая фигура и нежно взяла меня за руку. Я не посмотрела пришедшему в лицо, но мое сердце подсказало мне, кто это был. Какой бы слепой я ни была раньше, теперь я знала все!

— Элис! Элис! — сказал герр Штольберг, когда повел меня обратно в беседку и встал передо мной. — Я люблю вас!

Я ничего не ответил, и он продолжил.

— Элис! Я любил вас последние десять лет — с тех пор, как вы был маленьким ребенком. Когда вы был ребенком, я был мужчиной; сейчас я достиг среднего возраста, а вы — в расцвете юности. Вы можете полюбить меня?

Я молчала, слезы медленно наполнили мои глаза и потекли по щекам.

— Я никогда не покидал вас, Элис, — сказал он тем же тихим голосом, — с той ночи, когда вы в печали покинули свой немецкий дом. Я путешествовал с вами, я защищал вас. В Париже я присматривал за вами; и когда смерть угрожала лишить вас моей опеки, я тоже был готов умереть!

Я посмотрела в его темные глаза, и, когда он предстал передо мной во всем блеске благородной правды и безмерной любви, — он показался мне почти красивым.

— Я приготовил для вас этот летний дом. Будьте моей женой, Элис, и давайте жить здесь вместе! А когда наступит осень, мы вернемся в Германию и к нашему искусству.

Я грустно улыбнулась сквозь слезы.

— Но у меня пропал голос, — тихо сказала я.

— Я знаю это; и все же у вас достаточно голоса, чтобы сказать: «Я люблю вас», — и это вся мелодия, какую мое сердце хотело бы услышать.

И вот, читатель, я это сказала.

Эти слова были сказаны пятнадцать лет назад, и я до сих пор не раскаялась в них.

Происшествие, о котором я собираюсь поведать вам, столь необычно, что имеет все основания привлечь ваше внимание. Это случилось непосредственно со мной, и мои воспоминания о нем так живы, словно все произошло только вчера, несмотря на то, что с той ночи минуло уже двадцать лет. За это время я рассказал эту историю только одному человеку и, поверьте, мне стоит немалых усилий сделать это снова. Все, о чем я вас прошу, — воздержитесь от навязывания мне ваших собственных выводов. Вам не нужно пытаться ничего мне объяснить. Не нужно никаких споров. У меня сформировалось вполне определенное мнение по поводу случившегося, и, имея возможность полагаться на свидетельство моих собственных чувств, я предпочитаю придерживаться его.

Итак, я начинаю! Это произошло двадцать лет назад, за день или два до окончания сезона охоты на куропаток. Весь день я блуждал с ружьем, но похвастаться было нечем. Стоял декабрь, ветер упорно дул с востока; меня окружала унылая широкая пустошь на крайнем севере Англии. Вдобавок ко всему, я заблудился. Должен признаться, это было не самое приятное место, где можно заблудиться, когда первые пушистые хлопья надвигающегося снегопада припорашивают вереск, а свинцовые сумерки сгущаются вокруг. Я прикрыл глаза рукой и с тревогой вгляделся в надвигающуюся темноту, туда, где пурпурная вересковая пустошь переходила в гряду невысоких холмов, примерно в десяти или двенадцати милях от того места, где я находился. Куда бы я ни бросил взгляд, нигде не было видно ни малейшего дымка, ни участка возделанной земли, ни забора, ни овечьих троп. Мне ничего не оставалось, как идти дальше, в надежде найти хоть какое-нибудь убежище. Поэтому я вскинул ружье на плечо и устало двинулся вперед, потому что бродил с самого рассвета и после завтрака ничего не ел.

Тем временем, ветер прекратился; тихо падал снег, с каким-то зловещим однообразием. Холодало, быстро наступала ночь. Что касается меня, то мои перспективы становились все более туманными по мере того, как мрачнело небо; и сердце мое сжималось, стоило мне только представить себе мою молодую жену, ожидавшую моего возвращения у окна нашей комнаты в маленькой гостинице, и подумать о том томительном беспокойстве, которое ей предстояло пережить в течение этой ночи. Мы были женаты четыре месяца и, проведя осень в горах, теперь жили в отдаленной маленькой деревушке, расположенной на краю бескрайних английских вересковых пустошей. Мы были влюблены и, конечно, очень счастливы. Сегодня утром, при расставании, она умоляла меня вернуться до наступления сумерек, и я пообещал ей это. Чего бы я только не отдал, чтобы сдержать свое слово!

Даже сейчас, несмотря на усталость, я чувствовал, что с ужином, часовым отдыхом и проводником я все еще мог бы вернуться к ней до полуночи, если бы только можно было найти проводника и убежище.

Снег продолжал падать, темнота — сгущаться. Время от времени я останавливался и кричал, но мои крики, казалось, только усугубляли тишину. Затем меня охватило смутное чувство беспокойства, и я начал вспоминать рассказы путешественников, которые шли все дальше и дальше сквозь снегопад, пока, уставшие, не валились с ног и не засыпали вечным сном. Возможно ли, спрашивал я себя, продолжать двигаться вот так, как сейчас, долгой темной ночью? Не наступит ли момент, когда мои ноги откажут, а моя решимость дрогнет? Когда я тоже упаду, чтобы забыться смертельным сном? Смерть! Я вздрогнул. Это было бы ужасно, умереть сейчас, когда жизнь раскрылась мне во всей полноте своих самых волшебных красок! Это было бы ужасно для моей жены, чье любящее сердце… но нет, эта мысль была невыносима! Чтобы прогнать ее, я снова принялся кричать, громче и дольше, а затем жадно прислушался. Был ли мой крик услышан, или мне только показалось, что я услышал далекий отклик? Я снова крикнул, и снова услышал эхо. А потом в темноте внезапно появилось мерцающее пятнышко света, перемещавшееся и исчезавшее, но при этом с каждым мгновением становившееся все ближе и ярче. Я бросился к нему и, к своей великой радости, оказался лицом к лицу со стариком, державшим в руке фонарь.

— Слава Богу! — невольно воскликнул я.

Моргая и хмурясь, он поднял фонарь и вгляделся в мое лицо.

— За что? — угрюмо проворчал он.

— Ну… Он послал мне вас. Я уже начал бояться, что мне суждено сгинуть посреди этой заснеженной пустоши.

— Время от времени люди действительно пропадают здесь, и что мешает вам пропасть таким же образом, если это угодно Господу?

— Если Господу угодно, чтобы мы с вами погибли вместе, друг мой, нам следует быть покорными Его воле, — ответил я. — Но я не желаю погибать без вас. Сколько миль отсюда до Дволдинга?

— Около двадцати.

— А до ближайшей деревни?

— Ближайшая деревня — Уайк, и она в двенадцати милях в другую сторону.

— А где живете вы?

— Вон там, — сказал он, неопределенно махнув рукой, в которой держал фонарь.

— Я полагаю, вы направляетесь домой?

— Может быть, и так.

— Тогда я пойду с вами.

Старик покачал головой и задумчиво потер нос ручкой фонаря.

— Бесполезно, — пробормотал он. — Он вас не впустит… Кто угодно, только не он.

— Это мы еще посмотрим, — быстро ответил я. — Он — это кто?

— Хозяин.

— А кто он такой, твой хозяин?

— Это не ваше дело, — последовал бесцеремонный ответ.

— Ладно, ладно; показывайте дорогу, а я уж как-нибудь договорюсь с вашим хозяином, чтобы он предоставил мне кров и ужин сегодня вечером.