Мисс Кэрью (ЛП) - Страница 14

Пока я все еще колебался, идти мне или остаться, и пока я все еще удивлялся странности своего положения, я услышал, — или мне показалось, что я услышал, — что-то, что могло быть ветром, если бы было какое-то движение воздуха; что-то напоминавшее плач человеческого существа. Я затаил дыхание — услышал его снова — последовал на звук, когда он затих… Мне не пришлось идти далеко. Полоска света, мерцающая под дверью в задней части шале, и крик, горький и более пронзительный, чем я слышал когда-либо, привели меня прямо к этому месту.

Я заглянул внутрь, — отшатнулся, у меня закружилась голова от ужаса, — застыл, как зачарованный, и так стоял несколько мгновений, не в силах пошевелиться, подумать, сделать что-нибудь, кроме как беспомощно смотреть на открывшуюся передо мной сцену. По сей день я не могу вспомнить об этом, не испытывая того же самого тошнотворного ощущения.

Внутри хижины, при свете соснового факела, воткнутого в железный подсвечник у стены, я увидел пастуха, стоящего на коленях у тела своей жены; скорбящего о ней, подобно Отелло; целующего ее белые губы, вытирающего пятна крови с ее желтых волос, издающего нечленораздельные крики страстного раскаяния и призывающего все проклятия Небес на свою голову и голову какого-то другого человека, который навлек на него это преступление! Теперь я все понял — всю тайну, весь ужас, все отчаяние. Она согрешила против него, и он убил ее. Она была мертва. Тот самый нож, со свежим отвратительным свидетельством на лезвии, лежал возле двери.

Я повернулся и побежал — слепо, дико, как человек, преследуемый ищейками; то спотыкаясь о камни; то разрываемый шиповником; то останавливаясь на мгновение, чтобы перевести дыхание; то мчась вперед быстрее, чем раньше; то взбираясь на холм с напряженными легкими и дрожащими конечностями; то, шатаясь, по ровному пространству; то снова поднимаясь на возвышенность и не оглядываясь назад! Наконец я добрался до голого плато над линией растительности, где в изнеможении упал. Здесь я долго лежал, избитый и ошеломленный, пока сильный холод приближающегося рассвета не заставил меня действовать. Я встал и оглядел сцену, ни одна черта которой не была мне знакома. Сами снежные вершины, — хотя я знал, что они должны быть одинаковыми, — выглядели непохожими на вчерашние. Сами ледники, увиденные с другой точки зрения, приняли новые формы, как будто нарочно, чтобы сбить меня с толку. Я пребывал в замешательстве, и у меня не было иного выхода, кроме как взобраться на ближайшую возвышенность, с которой, вероятно, можно было бы получить лучший обзор. Я так и сделал, как только последний пояс пурпурного тумана стал золотым на востоке, и взошло солнце.

Передо мной простиралась великолепная панорама, вершина за вершиной, ледник за ледником, долина, сосновый лес и пастбища на склоне, все раскрасневшееся и трепещущее в багровых испарениях рассвета. То тут, то там я мог проследить пену водопада или серебряную нить потока; то тут, то там виднелся полог слабого голубого дыма, который поднимался вверх из какой-нибудь деревушки среди холмов. Внезапно мой взгляд упал на маленькое озеро, — мрачный пруд, — лежащее в тени амфитеатра скал примерно в восьмистах футах внизу. До этого момента ночь и ее ужасы, казалось, прошли, как дурное видение; но теперь само небо потемнело надо мной. Да, — все это лежало у моих ног. Вон там была тропинка, по которой я спустился с плато, а еще ниже — проклятый шале с его неровным утесом и нависающей пропастью. Как было бы хорошо, если бы его скрывала тень! Как было бы хорошо, если бы солнечный свет не касался золотой ряби озера и не отражался в окнах этого дома!

Так, стоя и глядя вниз, я услышал странный звук — звук необычайно отчетливый, но далекий — звук более резкий и глухой, чем падение лавины, и не похожий ни на что, слышанное мною прежде. Пока я все еще спрашивал себя, что бы это могло значить или откуда он исходит, я увидел, как огромный обломок скалы отделился от одной из высот, нависающих над озером, и, быстро прыгая с уступа на уступ, с тяжелым плеском упал в воду внизу. За ним последовало облако пыли и продолжительное эхо, похожее на раскаты далекого грома. В следующее мгновение по всей поверхности пропасти прошла темная трещина — трещина превратилась в пропасть — утес заколебался у меня на глазах — заколебался, расступился, и, увлекая за собой землю и камни, медленно заскользил вниз-вниз-вниз — в долину.

Оглушенный грохотом и ослепленный пылью, я закрыл лицо руками и ожидал гибели. Эхо, однако, затихло, и на смену ему пришла торжественная тишина. Плато, на котором я стоял, оставалось твердым и непоколебимым. Я поднял глаза. Солнце светило так же безмятежно, пейзаж спал так же мирно, как и раньше. Ничего не изменилось, за исключением того, что широкий белый шрам теперь обезобразил одну сторону огромной известняковой котловины внизу, и ужасная насыпь заполнила долину у ее подножия. Под этим холмом были погребены свидетельства преступления, невольным свидетелем которого я стал. Сами горы спустились и скрыли его — природа стерла его с лица альпийского одиночества. Озеро и шале, жертва и палач, исчезли навсегда.

Я добросовестный путешественник и верю в мистера Мюррея. Я посещаю все церкви, взбираюсь на все горы, любуюсь всеми картинами и останавливаюсь во всех гостиницах, на которые он рекомендует мне обратить внимание. Когда он предсказывает, что «путешественник с содроганием увидит кипящий поток, который низвергается под его ногами на глубину и т. д. и т. д.», я заглядываю в пропасть и соответственно содрогаюсь. Когда он любезно замечает, что «здесь путешественник выйдет из экипажа и, поднявшись на берег у поворота дороги, придет в восторг от самой обширной и красивой перспективы», я выхожу и прихожу в восторг. Короче говоря, мистер Мюррей говорит мне, что следует делать, и я это делаю, что избавляет от многих хлопот и защищает меня от чего-либо вроде неуместного энтузиазма.

Было также время, когда я верил в мистера Брэдшоу и возлагал свою веру на «Путеводитель по континентальным железным дорогам», но разуверился в нем. Брэдшоу неверен! И беспристрастная общественность должна знать, почему я так считаю.

Это случилось приблизительно четыре — шесть лет назад. Я побывал повсюду в Пиренеях и немного углубился в Испанию, а теперь трусцой возвращался домой небольшими переходами через север Франции. Путешествуя попеременно по железной дороге и на дилижансе, а иногда останавливаясь в каком-нибудь большом городе ради какого-нибудь отеля «Говяжья Голова».

«Моя гостиница» была просторной и мрачной; моя спальня — просторной и мрачной; моя кровать — катафалк с пыльными янтарными атласными драпировками. На стенах были выцветшие фрески. В коридорах стоял запах сырой земли. Все было мрачно. Все вокруг разлагалось. Сам официант выглядел серым и заплесневелым, как будто его куда-то положили и забыли о нем до момента моего прихода.

Я сел среди своего багажа и вздохнул. Официант тоже вздохнул.

— В этом городе есть, на что посмотреть? — уныло спросил я.

Официант погладил подбородок и задумчиво посмотрел на меня.

— Собор, мсье.

— А кроме собора?

— Город, мсье.

— О! — сказал я. — Собор и город. Что-нибудь еще?

Он кашлянул, смахнул пыль со стула и притворился, что не слышит. Я знаю, что означает такая глухота. Я путешественник и привык к этому. Последовала долгая пауза.

— Когда я смогу поужинать? — спросил я, наконец.

— Ужин в шесть, мсье, — вздохнул официант.

Я взглянул на часы и обнаружил, что было без десяти четыре.

— Очень хорошо, — покорно сказал я. — До шести я прогуляюсь.

После чего мой меланхоличный друг с поклоном проводил меня вниз по лестнице и во двор.

Несколько шагов привели меня к собору. Он был серым, темным, огромным и лишенным украшений. В одном углу стояла треугольная подставка с мерцающими и оплывающими свечами, а перед алтарем стояла на коленях очень старая крестьянка. Я сел на каменную скамью и погрузился в задумчивое созерцание витражного эркера и длинной перспективы проходов с колоннами. Вскоре из ризницы вышел служка. Это был невысокий, пухлый, любознательного вида мужчина в свободном черном платье, со стройными черными ногами и заостренным носом. Он склонил голову набок, посмотрел на меня одним блестящим глазом и изящно направился через церковь туда, где я сидел. В целом он был очень похож на ворона.