Мисо-суп - Страница 43

Пока я думал про своего отца, Фрэнк вспомнил своего:

— Мой папа однажды сказал, что у него такое чувство, будто я научился ходить только для того, чтобы то и дело пропадать из дома. Как только я научился ходить, я сразу же начал теряться.

Странно было слышать слово «папа» от Фрэнка. После того как он сказал, что в семь лет убил двоих людей, я почему-то автоматически решил, что он был сиротой. В одной книжке я читал что-то похожее. Про то, как у одного мальчика умерли родители, и все детство он прожил в доме престарелых со своей бабушкой, а когда вырос, стал серийным убийцей.

— А как сейчас твой отец поживает? — машинально спросил я.

— Мой папа? — пробормотал Фрэнк и горько усмехнулся. — Живет где-то, наверное. Только не знаю где.

Сразу после этих слов Фрэнк уткнулся глазами в пол и начал рассказывать свою историю, не глядя в мою сторону:

— Я прекрасно помню все случаи, когда терялся, хотя терялся я часто и при самых разных обстоятельствах. Но всегда происходило одно и то же. Нельзя теряться постепенно, маленькими порциями, это всегда случается сразу — целиком и бесповоротно. Ты просто вдруг понимаешь, что вокруг тебя совершенно незнакомая улица, и все. Значит, ты уже потерялся. Только что ты шел по знакомым местам, среди знакомых домов, мимо знакомого сквера, а потом повернул — и попал в абсолютно незнакомое место. Вот этот-то момент осознания пугал, но в то же время и привлекал меня больше всего.

А иногда я пристраивался сзади за кем-нибудь из прохожих и шел вслед за ним, пока не обнаруживал, что не знаю, куда попал. Такое происходило со мной почти каждый день, с тех пор как я научился самостоятельно передвигаться… Сколько же мне было лет? Года три, наверное.

Больше всего я любил ходить за духовым оркестром городской пожарной команды. Здание пожарной команды располагалось в двух шагах от нашего дома, и оркестранты — а они, между прочим, не раз выигрывали какие-то свои соревнования и славились этим по всей округе — часто маршировали мимо нашего дома, отчаянно трубя. Так они тренировались — ходили по улицам и исполняли марши. Ну я и пристраивался вслед за ними. Только в свои три года я ходил еще очень медленно и почти сразу же от их колонны отставал. А в конце колонны всегда шли сузафоны[33] и тубы. Они казались мне огромными и очень красиво сверкали на солнце. Я до сих пор помню, каким несчастным я себя чувствовал, видя, как они уходят от меня все дальше и дальше, а я выбиваюсь из сил, но не могу их догнать. Это было ужасное чувство. Будто весь мир отвернулся от меня: все куда-то подевались, и я остался один.

«Нет, я не один!» — Я оглядывался в поисках родных и в очередной раз понимал, что потерялся. А однажды, потерявшись, я встретил маму. Она возвращалась домой с покупками из супермаркета и заметила меня из машины.

Фрэнк произнес слово «мама» с совершенно нормальной интонацией, но я почувствовал, что лучше не спрашивать, как она сейчас поживает.

— Я этот случай очень хорошо запомнил. Мне было всего три года, и я, кроме нашего дома и кусочка улицы перед ним, ничего толком не знал. Для меня это был весь мир. И мир этот имел форму буквы «Т»: отрезок большой улицы и тропинка, ведущая к нашему дому. Я до сих пор помню границы этого мира. Левая граница — синий почтовый ящик соседей, правая — кизиловое дерево на углу. Напротив нашего дома был небольшой сквер, там на берегу ручья стояла чугунная скамейка. Вот и вся вселенная: почтовый ящик — кизиловое дерево — чугунная скамейка. Очутившись по другую сторону этой четкой границы, я моментально терялся. И хотя это случалось чуть не каждый день, так что я, казалось бы, давно уже должен был привыкнуть к пейзажу вне моего мирка, этого почему-то не происходило. За пределами своей вселенной я чувствовал себя как средневековый человек в ночном лесу.

Тот случай, о котором я тебе рассказываю, произошел позднею весной. Небо в тот день было затянуто облаками. Такие дни часто выпадают у нас на побережье как раз в конце весны или в начале лета. Сверху сыпала мелкая водяная пыль, словно просеянный через сито дождик. Солнце не показывалось из-за облаков, но было душно и влажно. Однако стоило подуть ветерку, и тело сразу покрывалось гусиной кожей. Поэтому в наших местах у многих людей были проблемы с бронхами и куча всяких астматических заболеваний. Сколько себя помню, взрослые вокруг меня все время кашляли.

В тот день я перешел границу возле синего почтового ящика. Для ребенка потеряться — это все равно как для взрослого продвинуться по карьерной лестнице, те же самые ощущения: неуверенность, страх и чувство, будто ты секунду назад сделал что-то такое, чего уже никогда не исправить. Тело сразу становится непослушным, его будто размывает моросящим дождем, и вот ты уже смешиваешься с сереющим вокруг тебя недружелюбным пейзажем.

Потерявшись, я обычно начинал кричать, но взрослые не обращают особенного внимания на орущего ребенка, даже если этот ребенок стоит один-одинешенек посреди улицы. Вот если бы ребенок плакал, тогда другое дело, а так — кого волнует, что он там выкрикивает? В тот день я почему-то испугался сильнее обычного, и к тому времени, как мама увидела меня из машины, я уже был в совершеннейшем исступлении. Увидев маму, выпорхнувшую из машины со словами: «Боже мой, неужели это мой малыш?», я разрыдался.

Но плакал я не от радости, а от ужаса. Мне показалось, что мама предала меня, что она заодно с этим чужим и страшным миром. И я решил, что это вовсе не мама, а кто-то чужой, кто пытается меня обмануть. Мне хотелось домой, в свой маленький, знакомый мирок. Поэтому, когда она попыталась взять меня на руки, я оттолкнул ее и побежал. Побежал туда, где меня ждала моя настоящая мама, с которой я мог встретиться только дома. Мама просто не должна была находиться ни в каком другом месте!

Но, разумеется, мама быстро меня догнала и крепко схватила за плечо, и тогда я, обезумев от испуга, изо всех сил впился зубами ей в запястье. У меня даже подбородок онемел, с такой силой я стиснул зубы. Во мне словно сработал какой-то инстинкт — я сжимал и сжимал челюсти все сильнее. Мама здорово испугалась. В три года у ребенка во рту уже полно зубов, и этими-то зубами я случайно прокусил вену на мамином запястье.

Мне в рот хлынул поток теплой крови. А так как челюсти мои свело и разжать зубы я не мог, то мне пришлось глотать эту кровь, чтобы не захлебнуться. Я сосал кровь из маминого запястья, как младенец сосет молоко из материнской груди. Если бы я остановился хоть на секунду, я бы захлебнулся. Кенжи, а ты когда-нибудь пил свежую кровь?

Я вдруг почувствовал себя так плохо, что даже не смог ответить на этот его вопрос. Я работал гидом уже два года и как раз совсем недавно научился думать по-английски, то есть воспринимать английские слова непосредственно, в виде образов. Раньше я переводил про себя каждое слово на японский, и только после этого до меня доходил его смысл. Например, услышав английское слово «кровь», я сначала искал его японский эквивалент и только потом мог представить себе реальную красную кровь. Но это было раньше, а теперь слова «пил» и «кровь», поставленные друг за другом, вызвали перед моим взором ужасную картину.

К тому же Фрэнк таким обыденным голосом спросил, пил ли я свежую кровь, что это было свыше моих сил. Если бы он говорил как голос за кадром в фильме ужасов: «А теперь я расскажу вам по-настоящему стра-а-а-а-шную историю… Случалось ли вам когда-нибудь пить свежую, красную, сочащуюся кро-о-о-овь?» — ну или что-нибудь в этом роде, это вряд ли произвело бы на меня такое сильное впечатление. Но Фрэнк спросил об этом так, как обычно спрашивают кого-нибудь, играл ли он в детстве в бейсбол или ходил на дзюдо… Вместо ответа я медленно покачал головой и уткнулся носом себе в колени.

— Ну вот. Это была первая кровь, которую я попробовал. Кровь моей мамы, — меланхолично добавил Фрэнк. — Я бы не сказал, что кровь вкусная. У нее почти нет вкуса. Она не горькая и не сладкая, так что привыкнуть к ее вкусу невозможно.