Миры Харлана Эллисона. Том 1. Мир страха - Страница 37
— Ну а что ты предлагаешь?
— Не знаю, только в «Верзилу» ехать не хочу, мотать там кругами, словно генерал Кастер, это уж точно.
— Понятно. Очень остроумно. Вали в Голливуд, скоро станешь знаменитостью.
— Слушай, ты давно не был в «Короне»?
— Давно, а что?
— Там идет фильм про евреев в Палестине.
— С кем?
— Не помню. Кажется, с Полом Ньюменом.
— Не в Палестине, а в Израиле.
— Какая разница? Видел?
— Нет. Хочешь посмотреть?
— В принципе можно, все равно делать нечего.
— Когда твоя мамаша вернется домой?
— Они с отцом встречаются в семь.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Приблизительно в полвосьмого.
— Тогда пошли. Деньги у тебя есть…
— Есть, но только на себя.
— Приятель, не мелочись. Неужели тебе жалко бабок для лучшего друга?
— Ты не друг, а настоящая пиявка.
— Выключай свою пиликалку и пошли.
— Я возьму ее с собой.
— Значит, не скажешь, трахнул ты Донну или нет?
— Не твое собачье дело. Ты же не рассказывал, что у тебя было с Патти.
— Ладно, забудем. Двинули?
— Поторопись, не то опоздаем.
И они отправились смотреть фильм про евреев. Тот фильм, который, по замыслу его создателей, должен был поведать зрителю очень и очень многое. Оба парня были гоями, а потому не могли и предположить, что в фильме про евреев — в Палестине ли, в Израиле или где еще — про евреев ничего толком не говорится.
Фильм, в сущности, был так себе, однако многие клюнули на рекламу, поэтому первые три дня зал отнюдь не пустовал.
Итак, Детройт. Город, в котором делают автомобили. Где процветает в мире и покое Церковь Маленьких Цветов во главе с преподобным Кафлином. Население около двух миллионов, все люди приличные, добропорядочные и сильные, как крестьяне. В Детройте начинало немало известных джазменов выступали в крохотных клубах. Лучшие свиные ребрышки в мире в ресторане "Дом голубых огней". Замечательный город Детройт.
Посмотреть фильм пришло большинство представителей еврейской общины. Те, кто бывал в Израиле или хотя бы имел представление о том, что такое киббуц, после фильма, как правило, обменивались кривыми усмешками, однако даже они не отрицали эмоционального воздействия. Сделанный в типичной голливудской манере, фильм пробуждал в душах патриотизм, словно говоря: "Видите, у евреев хватает мужества. Когда необходимо, они тоже могут сражаться". В общем, традиционная мелодраматическая штамповка "фабрики грез", рекомендованная для просмотра журналом "Для родителей" и завоевавшая золотую медаль в качестве лучшего фильма, который можно смотреть всей семьей.
Очередь за билетами тянулась от кассы мимо здания кинотеатра к кондитерской, в витрине которой были выставлены различные сорта попкорна, оттуда к. прачечной самообслуживания, заворачивала за угол и заканчивалась чуть ли не в квартале от «Короны».
В очереди, как то обычно бывает в очередях, царила тишина. Арч и Фрэнк тоже помалкивали и ждали. Арч слушал транзистор, а Фрэнк Амато курил и переминался с ноги на ногу.
Никто не обратил особого внимания на приближающийся рокот автомобильных движков. Перед кинотеатром резко затормозили три «фольксвагена». Захлопали дверцы, выпуская молодых людей в черных футболках, черных же брюках и черных армейских башмаках. На рукаве у каждого имелась оранжевая повязка с изображением свастики.
Юнцами руководил стройный белокурый паренек с пронзительным взглядом светло-серых глаз. Неонацисты выстроились перед кинотеатром и подняли лозунги, которые гласили: "Этот фильм сделали коммунисты!
Не смотрите его! Евреи, убирайтесь прочь! Хватит издеваться над Америкой! Настоящие американцы видят вас насквозь! Фильм развратит ваших детей! Не смотрите его!" А затем принялись распевать: "Грязные евреи, христопродавцы, грязные евреи…"
В очереди за билетами стояла шестидесятилетняя женщина по имени Лилиан Гольдбош.
Ее муж Мартин, старший сын Шимон и младший Аврам сгорели в печах Белзена. В Америку Лилиан приплыла вместе с восемью сотнями таких же, как она, беженцев на переоборудованном на скорую руку судне для перевозки скота, а до того пять лет скиталась по выжженной Европе. Здесь приняла гражданство и зажила более-менее в достатке, однако при виде свастики до сих пор мгновенно превращалась в насмерть перепуганную еврейку, которая избежала самого страшного только для того, чтобы очутиться в полном одиночестве. Лилиан Гольдбош изумленно, будто не веря собственным глазам, воззрилась на чернорубашечников, столь высокомерных в своем фанатизме, и в тот же миг к ней вернулись давно, казалось бы, забытые чувства — страх, ненависть, слепая ярость. В сознании женщины (которое, подобно сломавшимся часам, начало отсчитывать время вспять) словно вспыхнула искра, глаза заволокло кровавой пеленой.
Громко вскрикнув, она метнулась к белокурому юнцу, который командовал демонстрантами.
Это был сигнал к действию.
Тихая очередь превратилась в бурлящую толпу. Раздался звериный рык. Мужчины схватились с неонацистами. Женщины, увлеченные общим порывом, последовали их примеру. Пикетчики началиотступать слишком медленно, чтобы успеть отойти на безопасное расстояние.
Коренастый мужчина в коричневом плаще выхватил у одного из пикетчиков плакат и, скрежеща зубами, похожий в эту секунду на обезумевшее животное, швырнул р сточную канаву. Другой пробился в самый центр группы и ударил кого-то по лицу. Получивший удар отшатнулся, замахал руками, упал на колени. Чья-то нога, облаченная в серую брючину и действующая словно по собственной воле, вонзилась пареньку в пах. Он повалился навзничь, прижимая руки к животу, а толпа принялась его топтать, будто исполняя на теле поверженного противника победный танец. Если паренек и закричал, крик затерялся в реве толпы.
Арч и Фрэнк не отставали от остальных.
Стоя в очереди, они чувствовали себя чужими, но, когда разгорелась стычка, стали членами сообщества. Поначалу они слегка задержались, их опередили те, чьи синапсы быстрее отреагировали на происходящее; но не прошло и минуты, как Арч и Фрэнк заразились общим безумием. Правда, они никак не могли понять, что же, собственно, происходит, откуда взялась эта звериная ярость. Приблизившись к толпе, ребята неожиданно натолкнулись на Лилиан Гольдбош, которая сцепилась с белокурым вожаком демонстрантов и уже до крови расцарапала ему щеку.
Юноша стоял, широко расставив ноги, и не шевелился. В его неподвижности было что-то трагическое, едва ли не мессианское.
— Наци! Наци! Убийца! — кричала Лилиан, брызгая слюной. Внезапно она перешла на польский, ее тело сотрясала дрожь. Женщина походила на некую смертоносную машину: руки двигались в едином ритме, чего она, похоже, не замечала, ногти снова и снова вонзались в лицо белокурому пареньку.
В этот миг к женщине подступили двое ребят, взяли ее за руки, защищая вовсе не паренька, а саму Лилиан. Она забилась, пытаясь вырваться. "Пустите меня, пустите…" Бросила на ребят взгляд, исполненный такой ненависти, словно они принадлежали к числу пикетчиков, а затем вдруг закатила глаза и потеряла сознание.
— Спасибо, кем бы вы ни были, — проговорил белокурый паренек и двинулся прочь. Похоже, он намеренно отдал себя на растерзание старой женщине; похоже, ему хотелось стать мучеником, впитать всю ярость и злобу, как громоотвод впитывает молнию. А теперь, когда все кончилось, он решил уйти.
— Эй, погоди-ка! — воскликнул Арч, хватая паренька за локоть.
Блондин явно собирался послать Арча куда подальше, но передумал, лишь сбросил резким движением его руку.
— Мне тут больше делать нечего.
Повернулся, вложил в рот пальцы и пронзительно свистнул. Пикетчики словно дожидались этого сигнала: от былой пассивности не осталось и следа. Один ударил мыском армейского башмака по ноге пожилого мужчины, и тот с воплем рухнул наземь; другой стукнул противника под дых. Демонстранты вновь принялись скандировать свои речевки, одновременно отступая к машинам. То был идеально просчитанный, идеально выполненный тактический маневр, шедевр военного искусства.