Миротворец - Страница 2

Рэчел возвращается. Я не могу припомнить, чтобы она хоть раз ослушалась мать. Она останавливается в дверях спальни и ждет. Два пустых подсвечника, почерневших от копоти, обрамляют ее лицо. В последний раз мы зажигали свечи прошлой зимой. Мэйми, лоб которой пересекают раздраженные складки, радостно улыбается.

— Это особый обед для всех нас. Пит и я хотим сделать объявление. Мы собираемся пожениться.

— Точно, — говорит Питер. — Поздравьте нас.

Рэчел, и без того неподвижная, казалось, становится каменной. Питер пристально смотрит на нее. Мэйми, покраснев, опускает глаза, и меня охватывают одновременно жалость и раздражение при виде ребячества дочери, которая в свои тридцать пять ищет поддержку у такого ненадежного типа, как Питер Мэлони. Я пристально смотрю на него. Если он только посмеет коснуться Рэчел… Но на самом деле я не верю, что это произойдет. Подобные вещи больше не случаются. Во всяком случае не здесь.

— Поздравляю, — бормочет Рэчел.

Она пересекает комнату и обнимает мать, которая сжимает ее в объятиях с показной горячностью. Еще минута, и Мэйми разразится слезами. Через ее плечо я мельком вижу лицо Рэчел, на нем отражаются любовь и печаль, и я опускаю взгляд.

— Ну что! За это нужно выпить! — весело восклицает Мэйми.

Она подмигивает, проделывает неуклюжий пируэт и вытаскивает какую-то бутылку с дальней полки буфета, доставшегося Рэчел на последнем розыгрыше пожертвований. Этот буфет странно смотрится на нашей кухне: он сверкает белым лаком, в нем есть что-то восточное, и он явно не на своем месте среди шатающихся стульев и изрезанного стола со сломанным ящиком, починить который ни у кого не находится времени. Мэйми триумфально размахивает бутылкой; я и не знала, что у нее там спрятано. Это действительно шампанское.

О чем они думают, эти люди Снаружи, когда жертвуют шампанское колонии неизлечимо больных? Пусть даже у этих несчастных и нет поводов для праздника… Или они вообще не представляют, что им делать с этой бутылкой… Все равно, пусть она достанется им — но при условии, что они будут жить подальше от меня, за колючей проволокой… Но на самом деле это не имеет значения.

— Я просто обожаю шампанское! — пылко восклицает Мэйми; по-моему, она пила его один раз в жизни. — О, смотрите, а вот к нам и гости, как раз вовремя! Заходи, Дженни, заходи, выпьем шампанского!

Дженни входит, улыбаясь. Я вижу на лице ее то же оживление, что и у Рэчел перед тем, как ее мать объявила о помолвке. Лицо Дженни сияет от радости; она прекрасна. На руках и лице ее не видно признаков болезни. Пораженные места должны быть, ведь она родилась Внутри, но никто не спрашивает, где именно находятся болячки. Возможно, Рэчел знает. Две девушки неразлучны. Дженни, племянница покойного мужа Мэйми, — двоюродная сестра Рэчел, и по закону Мэйми — ее опекунша. Но на такие вещи никто больше не обращает внимания, и Дженни живет с какими-то людьми в бараках в соседнем блоке, хотя Рэчел и я просили ее переехать к нам. Она качает головой, и прекрасные волосы, такие светлые, что кажутся почти белыми, рассыпаются по ее плечам, она краснеет от смущения, стараясь не смотреть на Мэйми.

— Я выхожу замуж, Дженни, — сообщает Мэйми, снова скромно опуская глаза.

Я гадаю, что и с кем ей пришлось проделать, чтобы получить шампанское.

— Поздравляю! — горячо восклицает Дженни. — И тебя тоже, Питер.

— Называй меня Пит, — говорит он уже не в первый раз.

Я перехватываю его жадный взгляд, брошенный на Дженни. Та ничего не замечает, но какое-то шестое чувство — оно действует даже здесь, Внутри — заставляет ее немного отступить. Я знаю, что она будет продолжать называть его "Питер".

Мэйми обращается к племяннице:

— Давай еще выпьем. Оставайся на ужин.

Дженни оценивает количество оставшегося в бутылке вина и размер цыпленка, медленно истекающего кровью на столе. Оценка ее скромна, и затем, разумеется, она лжет:

— Прости, но я сегодня уже ужинала. Я просто зашла спросить, бабушка, можно ли мне попозже привести к тебе одного человека, он хочет видеть тебя. Это посетитель. — Голос ее опускается до шепота, и румянец возвращается на щеки. — Снаружи.

Я смотрю в ее блестящие голубые глаза, на лицо Рэчел, и у меня не хватает духу отказать им. Несмотря на то что я, в отличие от девочек, знаю, как пройдет этот визит. Я никакая не бабка для Дженни, но она называет меня так с тех пор, как ей исполнилось три года.

— Хорошо.

— О, спасибо! — радуется Дженни, и они с Рэчел обмениваются восторженными взглядами. — Я так рада, что ты согласилась, иначе нам вообще никогда не удалось бы близко увидеть посетителя!

— Не за что, — отвечаю я.

Они так молоды. Мэйми явно недовольна; её помолвка отошла на второй план. Питер наблюдает за Дженни, которая импульсивно бросается на шею Рэчел. Внезапно я понимаю, что его тоже интересует, где именно на теле Дженни находится пораженный участок кожи и насколько он велик. Питер встречается со мной взглядом, затем смотрит в пол, прикрыв темные глаза, на лице его появляется слегка пристыженное выражение. Но тут же исчезает. В печи трещит полено, и на миг пламя вспыхивает ярче.

На следующий день Дженни приводит посетителя. Он сразу же удивляет меня: на нем нет защитного костюма, и он не социолог.

В первые годы после основания колоний нас посещало множество людей. Во-первых, врачи, не оставлявшие надежду избавить больных от толстых серых пятен на коже, медленно распространявшихся по всему телу. В некоторых случаях пятна не увеличивались в размерах, и никто не понимал причины этого явления. Болезнь обезображивала. Вероятно, она была смертельной. И очень заразной. В этом было все дело: она была заразна. Так что доктора в защитных костюмах приходили изучать больных и испытывать лекарства. Журналисты в скафандрах приходили в поисках материала на целый разворот в четыре цвета. Члены парламентских комиссий по борьбе с правонарушениями пытались искать правонарушения, но крайней мере до тех пор, пока Конгресс под давлением налогоплательщиков не отнял у жителей колоний право голоса. Люди, сами находившиеся под растущим давлением, воспротивились тому, что зависимые от них больные тоже голосуют. И целыми толпами приходили социологи с микрокамерами, готовые зафиксировать крах плохо организованных колоний зараженных, превращение их в бандитские шайки, живущие по волчьим законам, и наступление анархии.

Позднее, когда краха не произошло, пришли другие социологи, в защитных костюмах последней модели, чтобы выяснить, почему колонии не рухнули в положенное время. Все эти люди ушли неудовлетворенными. Они не нашли способов лечения, не выяснили происхождения болезни, не обнаружили ни сенсационных историй для газет, ни зрелища гибели, ни причин выживания.

Социологи продержались дольше остальных. Журналистам необходимы свежие, интересные сюжеты, а социологам просто нужно публиковаться. А кроме того, все культурные традиции говорили, что Внутри рано или поздно образуется несколько враждующих группировок. Лишите людей электричества (оно подорожало), муниципальной полиции (полицейские отказались жить Внутри), свободы покидать колонию, политического влияния, работы, скоростных автострад, кинотеатров, федеральных судей и государственных начальных школ, считали они — и получите беспредел, насилие и борьбу за выживание. Вся культура говорила в пользу этого. Взрывы бомб в бедных кварталах. "Повелитель Мух". Кабрини-Грин. [2] Вестерны. Воспоминания бывших заключенных. Бронкс. [3] Восточный Лос-Анджелес. [4] Томас Гоббс. Социологи знали, что будет.

Только ничего этого не произошло.

Социологи ждали. А мы здесь, Внутри, учились выращивать овощи и разводить кур, которые, как мы узнали, едят все подряд. Те из нас, кто умел обращаться с компьютерами, некоторое время, по-моему, лет десять, работали на настоящей работе в Интернете, пока оборудование, которое никто не заменял, окончательно не устарело. Бывшие учителя организовали занятия для детей, хотя программа, как мне кажется, с каждым годом становится все примитивнее: Рэчел и Дженни не блещут знаниями в области истории и естественных наук. Врачи лечили людей с помощью лекарств, пожертвованных корпорациями в обмен на налоговые льготы, и примерно лет через десять начали обучать желающих медицине. Какое-то время — вообще-то довольно долгое время — мы слушали радио и смотрели телевизор. Возможно, кто-то и сейчас его смотрит, если Снаружи нам жертвуют новые телевизоры.