Мираж черной пустыни - Страница 2
Деборе было невероятно жаль ту маленькую девочку. Как сильно она ошибалась.
Все люди, находившиеся за конторкой портье, были молодыми африканцами, одетыми в красивую красную униформу и говорящими на превосходном английском языке. Волосы всех девушек были заплетены в тугие косички, скрученные самыми замысловатыми способами. От взора Деборы не ускользнуло то, на что, видно, сами девушки закрывали глаза: их редеющие волосы. В недалеком будущем этим молодым женщинам светила перспектива стать практически лысыми — такова была цена за желание быть модной и красивой.
Они встретили доктора Тривертон тепло и радушно. Дебора вежливо улыбалась в ответ, но говорила мало. Она не хотела, чтобы о ней узнали правду, не хотела выдать себя своим британским акцентом. Портье видели перед собой стройную женщину, тридцати с небольшим лет, в своих голубых джинсах и рубашке очень похожую на американку. Чего они не знали — это того, что она была вовсе не американкой, а чистокровной кенийкой, такой же, как они, свободно говорившей на их родном языке.
В номере ее ждала корзина со свежими фруктами и услужливо разобранная постель; на подушке лежала обернутая в серебристую фольгу мятная шоколадка и записка от руководства отеля, в которой было написано: «Лала салама», что означало «Хорошего сна». Пока носильщик показывал ей, где находится ванная комната, мини-бар и телевизор, Дебора теребила в руках деньги, полученные ею у кассира отеля, пытаясь вспомнить текущий обменный курс. Она дала носильщику на чай двадцать шиллингов и по его широченной улыбке поняла, что этого было более чем достаточно.
Наконец она осталась одна, подошла к окну и посмотрела на улицу. Было мало что видно, только темные силуэты домов погруженного в сон города. Было тихо, иногда проезжали машины, а пешеходов вообще не было видно. Это был Найроби, которому пятнадцать лет назад Дебора сказала «Прощай».
В тот день злая и перепуганная восемнадцатилетняя Дебора поклялась, что больше никогда в жизни не ступит ногой на эту землю, и решительно взошла на борт самолета, полная решимости найти себе новый дом, новое место под солнцем. Чтобы создать свое новое «я» и вытравить из себя Африку, которая была в каждой частичке ее существа, ей пришлось много работать. Дебора встретила свое счастье в лице Джонатана в Сан-Франциско. Там она нашла место, которое могла назвать своим домом, и человека, который стал для нее самым близким и дорогим.
А потом пришло это письмо. Как монахини нашли ее? Как узнали, в какой больнице она работает и что она вообще в Сан-Франциско? Должно быть, сестрам пришлось потратить массу времени и денег на то, чтобы разыскать ее. Зачем? Из-за того, что эта старуха наконец-то находится на смертном одре?
«Зачем она хочет меня видеть? — мысленно спросила себя Дебора, глядя на свое отражение в окне. — Ты всегда ненавидела меня, Мама Вачера, всегда презирала меня за то, что я была одной из Тривертонов. Что мне до того, что ты умираешь?»
«Срочно, — говорилось в письме. — Приезжай немедленно».
Дебора прислонилась лбом к холодному стеклу. Ей вспомнились последние дни ее пребывания в Кении и те ужасные слова, которые сказала ей эта знахарка. Вместе с воспоминаниями к девушке вернулись давняя боль и страх, от которых, она думала, навсегда избавилась.
Она вошла в ванную комнату и включила яркий свет. Наполнив ванну горячей водой и добавив в нее ароматную пену «Нивея», Дебора посмотрела на себя в зеркало.
То, что Дебора увидела, было последним из множества ее обликов, обликом, которым она наконец-то была довольна. Пятнадцать лет назад, когда она впервые приехала в Америку, ее кожа была темной от загара, курчавые черные волосы коротко подстрижены. Она носила простое хлопковое платье без рукавов и сандалии. Теперь ее кожа была так бледна, насколько это было возможно — вот уже много лет Дебора избегала солнечных лучей, — а волосы, скрепленные золотой заколкой, стали ровными и гладкими. На рубашке и джинсах красовались дизайнерские лейблы, как и на дорогих спортивных туфлях. Она много и тяжело работала, чтобы выглядеть как американка, как белая женщина.
Она и есть белая женщина.
Затем она подумала о Кристофере? Узнает ли он ее?
Выйдя из ванной, Дебора закутала свои длинные мокрые волосы в полотенце и присела на краешек кровати. Спать ей не хотелось — прекрасно выспалась в самолете.
Она взяла в руки дорожную сумку, которую не выпускала из виду на протяжении всей поездки. Помимо паспорта, дорожных чеков и обратного билета в сумочке хранились вещи, которые имели для нее гораздо большую ценность. Дебора достала из сумки свое сокровище и положила его рядом с собой на кровать.
Это был небольшой сверток из коричневой бумаги, перетянутый тонкой веревочкой. Дебора развернула его и вынула содержимое: конверт с выцветшими фотографиями, перетянутую лентой пачку старых писем и дневник.
Это было наследие Деборы, все, что она увезла с собой из Африки, все, что осталось от ее некогда благородной — а затем запятнанной позором — семьи Тривертонов. Она ни разу не пересматривала эти фотографии, после того как вложила их в конверт и запечатала его пятнадцать лет тому назад. Письма же не перечитывала с того ужасного дня, когда Мама Вачера наговорила ей страшных вещей. Дневник, старую, потертую, кожаную книгу, начатый шестьдесят восемь лет тому назад, вообще никогда не читала. На его обложке золотыми буквами была написана фамилия ее семьи: Тривертон.
В Кении эта фамилия была больше, чем просто фамилия. Дебора видела выражения на лицах молодых африканцев — служащих отеля, когда она назвала им свое имя. Все было как всегда: сначала быстрый испуганный взгляд, затем секундное немигающее воззрение, а следом неизбежная отчужденность и натянутая улыбка, за которой прятались ненависть и презрение за совершенные семьей Тривертонов иные деяния. Дебора с детства привыкла к подобным взглядам, поэтому не очень-то удивилась, поймав их на себе сейчас.
Было время, когда фамилия Тривертон боготворилась в Кении. Отель Деборы стоял недалеко от широкой улицы, некогда носившей имя лорда Тривертона. Сегодня эта улица называлась улицей Джозефа Гичеру, в честь кикую, мученически погибшего за независимость Кении. По дороге в отель Дебора проехала мимо школы, которая когда-то тоже носила имя Тривертонов. Сейчас же она увидела новый указатель: «Школа имени Мамы Вонджиру».
«Они словно пытаются стереть с лица земли память о нашей семье», — подумала Дебора.
Но как бы они ни старались «кенианизировать» эту страну — Дебора была уверена в этом на сто процентов, — им не удастся вычеркнуть Тривертонов из ее истории и памяти. Они были частью ее души, частью ее судьбы. Миссия, где лежала сейчас умирающая Мама Вачера, называлась миссией Нашей леди Грейс.
Католические сестры дали миссии это имя много лет назад, когда получили ее от тети Деборы. До этого она называлась просто миссией Грейс в честь Грейс Тривертон, которая была одной из первых, кто основал в Кении институт общедоступной медицины.
Доктор Грейс Тривертон, человек-легенда не меньшего масштаба, чем ее великолепный брат-граф, создала эту миссию шестьдесят восемь лет назад на пустырях Центральной провинции. Эта женщина заменила Деборе ее настоящую мать; поэтому она часто приходила к ней на могилу и делилась с ней секретами, поселившимися в ее сердце. Тетя Грейс прошла через все это. Дебора знала: тетя была участницей и свидетельницей каждого триумфа и каждого позора семьи Тривертонов, видела взлеты и падения Кении.
Девушка касалась разложенных на кровати вещей, испытывая почти благоговейный страх. Фотографии… Она едва помнила, кто были люди, запечатленные на них. Вот Кристофер, совсем юный. Жаль, нет снимка, где он повзрослее. Письма… Дебора помнила из них только несколько ужасающих строк. И наконец, дневник… Это было все, что осталось ей от тети Грейс.
Дебора ни разу не читала этот дневник. Когда Грейс умерла, девушка была настолько подавлена случившимся, что не нашла в себе сил открыть его; потом, желая забыть о своей семье и своем прошлом, убрала его подальше.