Мираж - Страница 4

"Не мир принес я, но меч" - так, вслед за святым Мартином, любит цитировать Его Святейшество. Незадолго до мессы полицейская служба Святой Инквизиции занимает места в патрульных машинах, готовая, пообщавшись с "Горгоной", немедленно покинуть опорные пункты и выехать по души трижды преступивших закон или же тех, на кого указал Перст. Перст указует, соблюдая неясную очередность, на всех без разбора. Любой - правый ли, грешный - рано или поздно ищет, не чувствуя более силы в ногах, куда бы присесть: его "Горгона" подмигнула красным огнем. Значит, пришел его час, и завтра всю его подноготную вытащат на Божий свет для показа десяти, тысяче, миллиону человек. До меня очередь пока не дошла. я опередил события... Ладно, позже.

Позже и вот еще о чем: многие, если не все, давным-давно догадались, что Василиски лишь внешне схожи с людьми, на деле же они - что-то другое. Об этом потом, в конце. В аккурат перед тем, как десять шашек динамита, что сейчас опоясывают мою талию, разнесут меня в клочья.

Глава вторая

МИРАЖ - 4

СВОБОДА

- Я никогда не дойду до Икстлана, - твердо, но очень-очень тихо, едва слышно проговорил он. - Иногда бывает - я чувствую, что вот-вот, еще немного, еще один шаг - и я дойду. Но этого не будет никогда. На моем пути не попадается даже ни одного знакомого знака или указателя, который был бы мне привычен. Ничто больше не бывает прежним, ничто не остается тем же самым.

Карлос Кастанеда, "Путешествие в Икстлан"

Итак, я до сих пор не знаю, что за причины двигали магами и зачем были разбросаны зерна. Хотя, видит Бог, я уже приближался к пониманию, но мое знакомство с миром магов длилось недолго. Мне, изнемогшему в те отчаянные дни под игом вездесущих "Горгон" , любой намек на возможность свободы виделся спасительной соломинкой. Силы и соки рвали мое нутро на части, и я, вероятно, в конце концов кого-нибудь убил бы. Отравленный откровениями, сколько бессонных ночей промаялся я в бесплодных мечтаниях, воображая невозможный обратный процесс и порочный лик Его Святейшества, затопленный повернувшими вспять реками грязи и греха. Сколько раз, в поту, холодея, просыпался я лишь затем, чтобы минутой позже вновь осознать гнет вседоступности Момента Истины. Слово "свобода" я повторял мысленно столь часто, что оно теряло смысл и преобразовывалось в молитву, и Тот, Кто глаголит нынче моими устами, внял зову, ниспослал ее мне, дураку.

... Дело близится к вечеру, но солнце еще высоко, и канал за окном переполнен золотом. Людей на набережной мало, но это не знак времени. Город тот же, что и прежде, и внешне жизнь изменилась мало. Не виснут над ним мрачным символом темные тучи, не слышится вой одичавших собак, на лицах нет-нет да и встретишь улыбку...

Мелькает тень.

Я не раскладываю камни - к чему? Глотку сушит и рвет, Мираж пытается взять свое, но мне все же достает сил сосредоточиться на одном-единственном камушке, что в перстне на безымянном пальце левой руки. Сосредоточиться - и, вскинув кисть, послать удар в черный, как смерть, глаз ворона, устроившегося на ветке за окном. Это Архип. Если выключить боковое зрение и остановить мировую круговерть, его нетрудно распознать: сидит себе, вжимаясь в шершавый ствол тополя, одна нога свешена, другая - подобрана. Зубастый рот скалится в привычной усмешке, шляпа сбита на затылок. С недавних пор я способен лишь на примитивные выпады, они не достигают цели и только развлекают Архипа. Шкурой я все еще могу почувствовать, что Сигизмунд тоже ошивается где-то рядом, но его не видно. Может быть, там - в скудном сгущении света близ трещины, расколовшей стекло фрамуги? Нет, не разобрать. Горло саднит: маису жарко, маис хочет пить, и я хочу вместе с маисом. Архип громко каркает. Улетай к дьяволу, сволочь, на кладбище! Вспыхивает размытый силуэт: Сигизмунд на миг демаскируется. Он висит прямо передо мной, заслоняя Архипа, с широко расставленными руками и ногами, с запрокинутым кадыком. Меня одолевает злость, и я кричу:

"Катитесь к черту, ваша взяла! Только рано радуетесь, запомните! Загнетесь от простого насморка, от ерунды!"

Не уходят. Ладно, пускай остаются. Если задержатся подольше, их, авось, зацепит. А я вернусь к истории.

До знакомства я не знал о магах ничего, кроме того что они существуют и способны противостоять Василискам. Одного этого было достаточно, чтобы я дни и ночи напролет грезил встречей с этой публикой. Карта, однако, не шла, а вероятность свидания с Перстом росла с каждым днем. К тому времени я уже начал просыпаться от кошмаров, навеянных всей полнотой ада человеческих душ, что вечерами скармливала мне "Горгона". Вдобавок (нет, не вдобавок - ничего себе добавочка)я много раз, как и все примиренное, ошалевшее от ужаса человечество, застывал под Взглядом Василиска.

Конечно, я не подозревал, что сам ношу в себе немалые способности к магии. Если б я о том знал, я бы не волновался, а спокойно ждал, когда меня позовут в Путь. Но встреча с Сигизмундом - он был главным у нас - явилась неожиданностью и произошла, как я счел поначалу, случайно.

Сигизмунд, когда я впервые его увидел, был одет в теплый спортивный костюм, кеды и вязаную шапочку с помпоном. Он был жилистый субъект с физиономией кроткого волчины. Сигизмунд остановил меня на улице каким-то чепуховым вопросом, а минуту спустя мы уже вели задушевную беседу, что воспринималось как вполне естественное дело. Мы болтали обо всем и ни о чем, Сигизмунд дружески приобнимал меня за плечи, и только после я вспомнил, что он легонько похлопывал меня то по правому, то по левому. Теперь-то мне известно, что таким способом маги вводят новичка в состояние повышенного осознания, впечатления которого в обычном состоянии рассудка забываются, и задачей ученика является вспомнить о своем тайном, сокрытом знании.

Вторым был Архип. Сейчас под влиянием Миража я помню о нем немногое; его роль сводилась к обучению меня магии именно в часы повышенного осознания, тогда как Сигизмунд расшатывал мой рассудок и уделял большое внимание повседневной магической практике. Над моим нетерпением он то смеялся, то задумчиво хмурился. Но поначалу чаще смеялся, призывая Архипа разделить веселье. Архип ему вторил: вертлявый, маленький, большеголовый. Лет ему было не понять сколько, а одевался он старомодно и скромно. Никогда не видел, чтобы он расстался со своей лихо заломленной шляпой. Я сердился на них обоих, мне хотелось поживее узнать о врагах: кто они, в чем их слабость и как их уязвить. Учителя дружно отвечали, что, хотя сущность Василисков им открыта, мне еще рано постигать не то что эту, пустячную, но неизмеримо большее число тайн. Когда Сигизмунд говорил о тайнах, лицо его застывало и он, сам себя на полуслове обрывая, подводил черту: "Это - Свобода".