Мир приключений 1986 г. - Страница 3

— Чумакова разыгрывали, ты понимаешь?

А она молчит. Идет, ладошки в рукава свитера спрятала и молчит. И только у самого своего дома сказала:

— До свидания. — А потом: — Пусть больше ко мне не приходит.

— Ладно, — буркнул он. Разве ей объяснишь!

А она стоит, не уходит. И Валька стоит, как дурак, думает, может, еще что передаст.

— Ну? — не выдержал. — Сказать, чтоб завтра зашел?

— Спокойной ночи, — вспылила Зина. И опять не уходит. Стоят и молчат…

— А ты не врешь?.. — спросила она. — Насчет Славки и Лельки?..

Нехотя так спросила, словно невзначай.

— Век воли не видать! Я никогда не вру. — И уточнил: — Если мне невыгодно.

Она засмеялась:

— А тебе как раз выгодно сейчас врать.

— Почему ж?

Она смутилась.

— Ну, вы друзья…

— Мало ли что! — разозлился Валька. — Хочешь знать, так мне сейчас как раз выгодно плести на него все, что вздумается. Я, может, на него еще больше обиделся. Хоть у меня и зуб на Славку, ненавижу, когда разыгрывают. Понимаешь?

— Понимаю… — говорит она, а на него не смотрит.

— Ничего ты не понимаешь. — Ему даже тоскливо стало, потому что она ничего не понимала. — Хочешь по–честному?

— Ну?

— Так вот. Плюнь ты на Юрку, если не хочешь с ним дружбу потерять. Уж кто–кто, а я его знаю. Чем хуже к нему, тем лучше. — Он вконец разошелся — такая его злость взяла. — Вот и помыкает тобой, потому что ты ему пятки лижешь…

— Неправда!

— Чуть что — Юрочка, Юрочка… А Юрочка… Думаешь, я не догадываюсь, почему ты мне тут зубы заговариваешь? Пусть больше, мол, не приходит. А сама только и ждешь, чтобы он пришел.

Зина повернулась и пошла к дому.

— Ты что? — опешил он. — Обиделась? А сама хотела правду!.. Я же пошутил.

Зина не остановилась. И вообще ничего не ответила.

Спит Валька летом всегда в сараюшке вместе с дедом. У них там два топчана стоят. И воздух курортный. Часов за пять высыпаешься. Валька шел к себе в сарай и думал: «Никогда больше с ними связываться не буду. Им что ни говори — своё! Помирятся — не помирятся, я виноват. Ну их всех в болото! Сами разберутся».

Дед бодрствовал. Положив две подушки под голову, чтобы повыше, он читал при свете фонаря «летучая мышь» третий том Гоголя и дымил из своего мундштука, как гибнущий пароход.

— Ну как кино? — не отрываясь от книги, спросил дед.

— Да так… Про любовь.

— Угу, — сказал дед и больше ничего не спрашивал.

Только Валентин хотел завалиться на свой топчан, глядит — там Юрка лежит. Дрыхнет как ни в чем не бывало.

Валька его растолкал, и тот подвинулся, зевая и потягиваясь. Валька тут же завалился и накрылся одеялом с головой. Но от Тихонова просто так не отвяжешься. Он сдернул с него одеяло и начал оправдываться:

— Меня к вам отпустили на ночь… Ну, чего она?.. Я же не хотел. Сам видел, как получилось…

— «Получилось, получилось»… — проворчал из своего угла дед. — Что Зина–то говорит, внучек?

— Ничего, — буркнул внучек. — Молчит.

— Молчит? — Дед снова уткнулся в книгу. — Раз молчит, значит, дело серьезное.

— А если бы она чего–нибудь говорила? — угрюмо поинтересовался Юрка.

— Тогда бы еще ничего, — откликнулся дед. — У всех у них одно и то же. Поговорит — и полегшает на душе. Отойдет, значит. И простит.

— Я ей сказал, чтобы она к тебе похуже относилась, — проворчал Валька.

— Правильно, — уныло кивнул Тихонов. — Я такой.

Больше они Вальку ни о чем не спрашивали. «Поэт» улегся рядом. Лежали валетом. Юрка все время ворочался, и его ноги шуршали у Валькиной головы, словно мыши.

Дед погасил лампу, и в сарае сразу стало темней, чем на улице. Дверь была открыта, от реки тянуло холодом. Откуда–то издалека доносились смех, паровозные гудки, лай собак. Пахло камышом и лягушками.

Уныло загремела цепью за соседским забором дворняга, яростно и громко запели коты. Наступила ночь. И Валентин заснул.

Юрка разбудил его под утро, когда только еще начинало светать. И утро не наступило, и ночь уже прошла. Темнота нехотя рассеивалась. И все окружающее проступало сквозь серые сумерки…

Июнь только начался, и вода была еще холодной. Но они привыкли: уже третий год начинали купаться в мае.

Стояли на берегу, поеживаясь от зябкой свежести. И медлили, прежде чем войти в воду.

— Зина очень на меня обиделась? — вдруг спросил Юрка

— Да вроде. — Неохота было об этом говорить.

Как только Тихонов напомнил о вчерашнем, Валька сразу почувствовал, что новый день наступил бесповоротно. Стоять теперь на берегу было как–то глупо, и он побрел по мелководью к омуту. Вода поднималась все выше, она словно одевала. Если всмотреться, то она слегка прогибалась вокруг него, а потом вновь опоясывала кольцом.

Валька нырнул. На самом деле вода не одевала, а раздевала. Она схватила холодом, и, вынырнув, он оттолкнулся от упругой поверхности, выбросившись чуть ли не по пояс, и с диким криком снова ушел в глубину. Снова вынырнул и так заколотил по воде, вздымая брызги, что чуть не отбил ладони. Юрка бесился рядом. Тоже что–то орал, откликалось эхо, и они подняли такой шум, словно пришел купаться целый взвод солдат, которых редко водят на реку.

Потом их подхватило течение, снесло за железнодорожный мост, и они выбрались на песок дикого пляжа.

— Я не думал, что так получится, — задумчиво проговорил Тихонов, стуча зубами от холода и пересыпая колючий песок из ладони в ладонь.

— Никто не знал, что так получится…

— Хочешь, я пойду извинюсь? — привстал Юрка. Он сказал это так, что согласись с ним — и помчится, не разбирая дороги.

— Не надо, сама придет, — сказал Валька и опять соврал: он хорошо помнил, что говорил Зине вчера вечером.

— А Славка–то как вчера злился! — вдруг засмеялся Юрка.

Валька вспомнил, какое было у Чумиция лицо, и тоже засмеялся. И все сразу встало на свое место. К черту всю эту муру! Они два товарища, два закадычных друга, сидят на песке и торжествуют победу над своим врагом.

— Знаешь, — вдруг сказал он, — а все–таки ты с Лелей больше не ходи.

— Почему? А–а… Из–за Зины…

— Не из–за Зины, а вообще!

— Так… Понятненько.

— Ну, ладно, — смутился Валька.

Все хорошо, все чудесно на свете! Что им еще нужно!

…Это было утро 3 июня 1941 года.

— Надень штаны! — крикнула мать.

— Не хочу.

Мишка Гапонов лежал на крыльце в одних трусах, положив под голову руку, и поеживался от утренней сырости. Солнце приятно пекло живот, но по спине бегали мурашки.

Сразу перед домом начинался луг, уходя далеко, до самого горизонта. По лугу вышагивали мачты высоковольтной линии. Она начиналась от ТЭЦ, которую давным–давно, еще в двадцатых, спроектировал иностранный инженер Лассон. Отец говорил, что это был одержимый человек. Однажды, когда тот сидел над проектом электростанции, на подоконник конторы вскочил петух и вскричал дурным голосом. Инженер отложил в сторону рейсфедер, стукнул петуха тяжелым пресс–папье и продолжал работать. Правда, потом ему пришлось за петуха заплатить. И Лассон заплатил, не моргнув глазом. Он еще тогда сказал, что у себя на родине не смог бы иметь такого удовольствия, там он был безработным.

На горизонте зеленое поле прерывалось черной линией оврага, а за ним находились невидимые отсюда торфяные карьеры — ТЭЦ работала на торфе. В овраг ребята ходили резать дудки, тут они разыскивали дикий лук и всякую вкусную траву. Среди дремучих зарослей бузины они соорудили шалаш, и Гапон любил целыми днями лежать в нем на сене и смотреть через прореху крыши на синее небо, похожее на море, по морю плавали облака — льдины. В шалаше пахло вялой травой и свежими огурцами. Здесь, в шалаше, ребята мечтали о путешествиях и рассказывали друг другу страшные истории. Чего только тут Гапон не наслышался! Он узнал, что во время грозы нельзя ходить по полю с лопатой на плече: шел однажды так человек — его и убило; и что если разозлить кошку, она может запросто загрызть человека; и что по парку, бывшему поповскому саду, ночью гуляют покойники.