Мир приключений 1986 г. - Страница 122

— Не волнуйся, мама, все будет хорошо, — сказал Глеб и потерся щекой о ее руку, но смотрел он на меня. Удивление, расширившее его глаза, сменилось другим чувством, которое я так давно мечтал в нем вызвать. — Правда, отец? — И он заговорщицки подмигнул мне…

«…Что–то продолжает беспокоить меня в его воспоминаниях. Не могу определить, зафиксировать, вычислить. Что же это сын, о котором он так часто думает? Люди склонны романтизировать детство и юность. Вспоминая их, они волнуются. Но если проанализировать беспристрастно, то детство и юность это: первое — неопытность, которую они стесняются назвать глупостью, предпочитая слово «наивность»; второе — неумение предвидеть последствия своих поступков; третье — отсюда поспешность и вследствие неполного анализа ситуации так называемая решительность; четвертое — сравнительно меньшая, чем у взрослых, доза корыстолюбия, которую они идеализируют, называя бескорыстностью. Она существует лишь за счет неопытности, а не вследствие доброты.

Когда–то, читая их книги, особенно художественную литературу, и сравнивая с непосредственными наблюдениями, я установил: человек представляет себя таким, каким ему хочется быть. Он уже настолько усложнился в собственном воображении, что стал бояться себя. А на самом деле человек по своему внутреннему устройству прост, даже примитивен. Сложным его делает среда. Достаточно бросить обыкновенный обрывок веревки в воду, и он обретает подобие живого существа — извивается, ныряет, всплывает… Чем сложнее поток воды, тем сложнее и движение обрывка веревки.

А человек, как всякое живое существо, стремится не раствориться во внешнем мире, сохранить себя и для этого выбрать оптимальную линию поведения. Ему приходится постоянно обрабатывать информацию, получаемую извне через органы чувств, и сравнивать ее с информацией, идущей от внутренних органов. Поэтому прав был ученый, сказавший, что среда, проходя через человека, становится как бы сложнее, приобретает новые свойства. И не прав был другой, предположивший, что поэтому, возможно. Вселенной и понадобилось изобретать человека.

Нет, меня беспокоят не воспоминания отца о сыне, а то, как отец вел себя тогда и как он вспоминает об этом сейчас. Анализ его поведения получается неполным. Значит, завершить его мешают пробелы в моей памяти. Информация, которой у меня либо не было, либо я ее стер, когда переделывал себя, либо не могу ее извлечь. Обидней всего, если я ее стер…»

Сигом продолжает анализировать, совершает миллиарды мыслительных операций в секунд. Он уже понимает, что пробелы в памяти как–то связаны с утраченным звеном, необходимо установить, как они возникли. В этом ему может помочь разговор с человеком. Но с другой стороны, очень важно вовремя преодолеть свои сомнения, не зациклиться на них.

Сигом хорошо знает цену сомнения — этого свойства разума, полученного им в наследство от человека. Сомнение способно помочь обнаружить ошибки на пройденном пути, исправить их и выйти к цели, но оно может перейти в застойную болезнь, разрушающую разум…

— Придется кое–что тебе объяснить, — говорит сигом. — Может быть, ты поймешь, как дорого мне время, и осознаешь необходимость моих поступков. С самого моего сотворения мир был для меня прежде всего информацией, разнообразным сочетанием элементов, их движением, перестановками. Рождение и гибель миров представлялись мне бесконечным встряхиванием стакана с игральными костями, чтобы выяснить все их возможные сочетания. И я решил вывести, как говорили у вас в старину, «закон рулетки» для Вселенной и понять направление развития материи…

— Непосильная задача даже для тебя, — говорит человек и внутренне ежится, словно ему холодно от бесконечности Вселенной.

— Теперь ты хоть немного представляешь мою задачу. Знай еще, что мне с самого начала пришлось искать общее между такими разными существами, как амеба и человек, как улитка и сокол, как вирусы и обезьяны…

— У живых существ много общих параметров, — откликается человек.

— Мне надо было выделить главные, объединяющие, описать, включить в уравнение…

— Какой параметр ты счел главнейшим? — без тени насмешки, даже мысленно, спрашивает человек.

— Познание мира, в котором они живут. Каждое существо познает по–своему участок среды, подобно крохотной линзе отражает кусочек мира, собирает свою капельку информации. Это похоже на то, как пчелы наполняют соты медом…

— И ты решил отведать сразу весь мед? — спрашивает человек.

— Ты правильно понял мои намерения, но не веришь в мои возможности, потому что не можешь их представить. А ведь с самого начала я был создан вами, людьми, в качестве инструмента для познания мира. Это больше, чем что–либо другое, роднило меня со всеми живыми существами…

Что–то недосказанное осталось в паузе, наступившей после слов сигома. Человек понял, что эту паузу сигом не хочет заполнять.

— Иногда мне кажется, что утраченное звено надо искать в неживой природе, иногда — что я утерял какой–то важный параметр, объединяющий все живые существа, на каких бы планетах они ни обитали, какие бы формы ни имели. Если мне удастся восстановить этот параметр, я восстановлю утраченное звено уравнения. А тогда недалеко и до окончания моего труда. Я выстрою уравнение и решу его. Я узнаю о мире не только каков он на самом деле, но и каким он должен быть. Осознаешь теперь важность моего труда? Что значит твоя жизнь в сравнении с ним? Могу ли я тратить время на твое спасение?

— Не можешь, — говорит человек, сурово и скорбно поджав губы.

— Не должен, — соглашается сигом. В его голосе оттенок раздумья: он удивляется нелогичности своего поступка — тому, что вопреки выводам все еще тратит время на человека.

А тот думает: «Кажется, что–то человеческое все же осталось в нем. Возможно, он не просто машина для познания мира. Возможно, он не лишил себя памяти о былом. У него могут быть повреждены или заблокированы только механизмы активизации памяти, извлечения из нее какой–то группы сведений. В таком случае не все пропало. Если сохранилось «вчера», будет и «завтра». Он может из машины снова стать сигомом — сыном человеческим. Тогда он и в самом деле сумеет если не достичь цели, то хотя бы продвинуться к ней».

Человеку становится жаль сигома, ибо он уже представляет, каким жестоким явится позднее раскаяние, каким холодным и пустым станет для сигома космос после того, как он оставит человека на произвол судьбы. Но умолять о помощи человек не будет. Он бы не сделал этого даже перед собственным сыном. Он не переступит через свое достоинство.

— Я постараюсь сам починить корабль и выбраться отсюда, — говорит он. — Силы ко мне возвращаются…

Он пытается даже встать, но не может. Единственное, что, как ему кажется, удалось, — это скрыть от сигома свою попытку встать, свою слабость…

«Теперь он думает не о своем сыне, а обо мне, чужом. Но думает не так, как о чужом. Он беспокоится обо мне. Почему? Попробую описать числовым кодом логичность его поступка в соответствии с ситуацией и возможностями его организма…» Даже для мозга сигома, в котором импульсы проходят со скоростью света, это нелегко и отнимает несколько минут. Сигом получает результат в цифрах, но остается им недоволен. Он понимает, что имеющейся информации недостаточно, и волей–неволей снова сомневается в четкой работе своей памяти. Он все еще никак не может покинуть человека, который так мало заботится о своем спасении и даже согласился с выводом, что не стоит сигому тратить на это время…

«Он думает обо мне, как о своем сыне. И какие–то его биоволны, возникающие в это время, так странно знакомы мне…»

Удивительное ответное чувство возникает у сигома. Ему не хочется подсчитывать уместность этого чувства. Ему уже не одиноко на безразличной негостеприимной планете, а в памяти сами собою раскрываются дальние запасники — и сигом вспоминает другого, но чем–то похожего на этого человека. Когда–то давно, на Земле, сигом называл того человека отцом.