Мир приключений 1977 г. - Страница 150

— Вы же знаете русский язык с детства, — убеждал он меня, — представьте себе французских парней среди русских снегов, без знания языка, им трудно установить контакты с населением, таким не похожим на наше. Не говоря уже просто о контактах в небе: ведь «Нормандия» истребительная часть, она прикрывает в бою наземные войска и сопровождает русские бомбардировщики. И французские летчики должны слышать боевые приказы с земли на своем языке, а не на чужом, которого они не понимают. Непонимание приказа может стоить им жизни. Вы не имеете права отказываться.

— Но я должен летать и стрелять в бошей. Я — стрелок!

— В истребителе есть место только пилоту. Но не думайте, что переводчик на русско-германском фронте — это только интерпретатор чужих слов и приказов. Там слишком «жарко», и боевая работа найдется для всех.

Так и оказалось впоследствии.

На фронте меня ждали самые разнообразные поручения, в том числе — радионаводка на передовой во время танкового прорыва русских войск в Восточной Пруссии. Я разыскивал пропавших без вести товарищей, летал в партизанские отряды, помогал новичкам осваивать незнакомую им советскую боевую технику и, по образному выражению моих товарищей, «был нянькой на все руки».

Но тогда, 18 сентября 1943 года, на тегеранском аэродроме, имея в руках билет до Москвы, я не представлял себе всего круга будущих обязанностей.

Вместе со мной летел Поль Пистрак, тоже с детства знавший русский язык и тоже до конца войны — бессменный переводчик полка.

Остановка в Астрахани. Первое, что мы видим, — огромный эвакогоспиталь, расположенный недалеко от кремлевской стены. Мы поражены количеством тяжелораненых. Некоторые забинтованы с ног до головы, многие на костылях, кто-то не в силах самостоятельно идти, опирается на плечи товарищей, кого-то несут на носилках. «Какие же тяжелые бои идут в Советском Союзе!» — вот мысль, которая приходит в голову каждому из нас. Это мой первый непосредственный контакт с «русской войной», и мне не забыть его по сей день. Во мне закипает злоба: скорее на фронт! С этого момента и все время потом я знаю: здесь, в России, идет беспощадная, не на жизнь, а на смерть, война с фашизмом. А ведь я видел войну в Сирии и в Англии. Но там она не всегда ощущалась, порой о ней удавалось забыть. А здесь она была с тобой каждую минуту.

19 сентября 1943 года. Сталинград... Нам дали возможность осмотреть город с высоты бреющего полета. Самолет описал несколько кругов над городом и над Волгой. Круги эти навсегда запечатлелись в моих глазах, потому что это были круги ада...

Сталинград был весь в развалинах. Разрушения в таком масштабе даже трудно себе представить. Балки, трубы — все перевернуто, искорежено, покрыто ржавчиной и гарью. Куски стен с оконными или дверными проемами, кучи щебня, обломки пушек, танков, гражданская утварь. Если не всматриваться, то видишь кругом только изуродованные балки. И камни, камни, камни. Как военный, я понимал, что это была за битва и чего стоила победа. Мы слышали и раньше, что русские стояли здесь насмерть. За ходом Сталинградской битвы следили все антифашисты. Теперь мы убедились собственными глазами, что значит по-русски «стоять насмерть».

...Самолет приземлился на южной окраине Сталинграда — фронтовом поле «Бекетовка». Нам было разрешено осмотреть город, вернее, ту его часть, где можно было хоть как-то ступать по земле. Вид сверху все-таки отличался от той картины, которая предстала перед глазами теперь: беспорядочное нагромождение осколков и обломков, оказывается, имело свой «порядок»: все эти куски металла — алюминия, чугуна и стали — были сейчас, в военных условиях, на вес золота, их можно было переплавить и ковать новое оружие. Поэтому их собирали в кучи, развозили и складывали: алюминий с алюминием, сталь со сталью, чугун с чугуном.

Необычная экскурсия закончилась осмотром дома сержанта Павлова — стены, как сито, были пробиты пулями.

Двадцать пять лет спустя я снова увижу этот дом. В составе делегации 303-й авиадивизии во главе с прославленным генералом Г. Н. Захаровым мы посетили Сталинград. Город был восстановлен, и ничто не напоминало ту груду развалин, которая предстала перед нами в сентябре сорок третьего. Но дом сержанта Павлова оставался таким же, каким был тогда. У входа стоял часовой, охраняя эти священные камни, потому что каждому хотелось взять на память реликвию.

Я попросил разрешения взять несколько кирпичей для выставок о Великой Отечественной войне, которые я, как ветеран «Нормандии — Неман» и Генеральный секретарь Ассоциации, устраиваю во многих городах Франции. С трудом, благодаря личной просьбе генерала, разрешение было получено.

А в 1971 году парижскую выставку «Нормандия — Неман» в Великой Отечественной войне» в составе советской делегации посетил сам легендарный сержант Павлов. Он никак не ожидал увидеть здесь куски «своего» дома и оставил такую взволнованную запись в книге отзывов: «Никогда не думал, что в Париже увижу кирпичи, которые защищал 58 дней!»

Но сейчас я еще ничего не знаю о предстоящих встречах после победы. Сейчас мы стоим на сталинградской земле, которая еще дымится, несмотря на то что прошло уже почти восемь месяцев после битвы. И если до сих пор дымится земля, то невольно спрашиваешь себя: а что же здесь было тогда, зимой сорок третьего?

В молчании, потрясенные, мы вернулись на авиаполе. Но мне после всего увиденного было необходимо побыть одному, я ощущал потребность двигаться и поэтому пошел куда глаза глядят... Впереди, до самого горизонта, не было видно ничего, кроме каркасов пушек, танков, груды обломков самолетов и бесконечных верениц автомашин всех типов и размеров: это свозили кучи металла.

Вдруг я услышал удары молота. На расстоянии примерно одного километра я заметил два силуэта. Подошел ближе и увидел старого кузнеца. Рядом был мальчик лет двенадцати. Старик огромным молотом с очень длинной рукояткой бил на взмах какой-то кусок металла. Это была броня немецкого танка. Кузнец стучал и стучал молотом, продолжая ломать на части изуродованный танк. Он наконец заметил меня, мы поздоровались, и, понимая, видимо, что происходит с каждым человеком, увидевшим руины города, по-своему ответил на мой безмолвный вопрос: «Город что... Восстановим... А вот жизней не вернешь...» На глазах у него показались слезы, и он, как бы ища им оправдание, добавил: «Я участвовал еще в первой битве... В обороне Царицына...»

Слов его мне никогда не забыть: жизней павших не вернешь.

Вечером самолет наш приземлился на Центральном московском аэродроме. Мы проводим несколько дней в ожидании приказа. А пока нас разместили в прекрасной, похожей на дворец гостинице «Савой» с неизменным медведем у входа. Москва поражает своими контрастами: город замаскирован от вражеских налетов, но даже это не может скрыть его красоту. Простота и величие Кремля, Красная площадь с ее Василием Блаженным, Лобным местом, Мининым и Пожарским — завораживают.

Гостеприимство москвичей беспредельно. Все служащие нашей гостиницы наперебой предлагают показать столицу, нам приносят билеты в Большой театр, в цирк, на концерты хора имени Пятницкого. Это — еще одна непостижимость русского характера: здесь, как нигде, любят театр и пользуются каждой возможностью, чтобы побывать в нем. В зрительном зале большинство — военные, многие — после ранений, выздоравливающие солдаты, которым скоро, вот-вот, снова на фронт. Я вспоминаю, как в Астрахани, первом увиденном мною советском городе, нам тоже предложили вечером пойти в театр, и мы с удивлением встретили там чуть не половину состава астраханского госпиталя: все, кто мало-мальски мог самостоятельно передвигаться, оказались в театре. Мест не хватало, зрители стоя смотрели пьесу Островского, и я никогда не видел такого горячего отклика зрительного зала на все происходящее на сцене.

Итак, на фронте гнали фашистов все дальше на запад, а в столице работали театры, да еще при полном аншлаге. И каждый вечер поднимался занавес в Большом театре — это вселяло в нас покой и уверенность... хотя и поражало.