Мир Приключений 1955 г. №1 - Страница 17

— И здесь им устроили сабантуй! — с нескрываемой радостью сказал парень, голос которого показался Сашке знакомым.

Он посмотрел в сторону бросившего эту неосторожную реплику и узнал его: «Николай. Всамделишный Николай, соратник по набегам на чужие сады».

Едва санитарные машины перестали сновать, из оцепления выехало пять грузовиков, накрытых брезентом.

— Ого-го! — с удивлением произнес Николай и переглянулся с Сашкой. — Наворочено порядком.

«Интересно знать, чья эго работа, — с завистью подумал Сашка. — Есть, значит, группа посильней нашей. Мы только листовочки расклеиваем да плакатики надписываем детская игра, а вот это дело настоящее. Этим ребятам есть с чем наших встретить, а мы чем встретим?»

К двум часам дня жандармский офицер снял оцепление квартала, оставив часовых у здания гестапо.

Много людей прошло сегодня по «гестаповскому» проспекту. Они не рисковали останавливаться, проходили мимо и возвращались снова, чтобы посмотреть опустевшее здание, одно упоминание о котором ещё утром вселяло страх.

Постепенно чердак обезлюдел, остались только Сашка и Николай.

Давно уже Сердюк говорил Тепловой, что надо бы разыскать этого парня, сбежавшего из-под расстрела — отказался везти арестованных. Но Николай на поселке не жил, и никто не знал его адреса.

— Любуешься? — спросил его Сашка, убедившись, что их никто не может услышать.

— Любуюсь, — твердо сказал Николай и повторил: — Любуюсь. Работают же люди!

— Ты что-то слишком смело высказываешься! — тоном наставника произнес Сашка. При мне понятно, меня ты хорошо знаешь. А при остальном народе?

Николай пытливо посмотрел Сашке прямо в глаза:

— Мне ничего не страшно. Я смерти в глаза заглянул и то не скажу, чтобы здорово испугался. А что может быть страшнее смерти?

— Есть штуки пострашнее.

— То-есть?

— Пытки в гестапо.

— Это ты, пожалуй, прав. — Николай поежился. — Видел я, какие из-под пыток выходят.

— Видел, а не поумнел. Языком треплешь…

— Что ж делать, Саша! Люди вон какие диверсии устраивают, листовки печатают, плакаты клеят, а мне только и остается, что языком трепать. Один в поле не воин.

— Никуда не прибьешься? — в упор спросил Сашка.

— А куда прибьешься?

— Да, тебе очень трудно. Как ни говори, шофером в гестапо работал.

Николай со скрипом стиснул зубы.

— Для того чтобы приняли, надо тебя хорошо знать, продолжал Сашка. — Надо знать, что возил ты только кирпичи и песок на постройку гаража, что везти арестованных на расстрел отказался и тебя самого за это на расстрел повезли.

— Саша! Саша! Откуда…

— Знаю, важно ответил Сашка.

Николай стоял пораженный, соображая, от кого мог слышать Сашка обо всем этом, но спрашивать не стал.

— Спасибо, Саша! Спасибо! Первое теплое слово за всё время слышу. Мать родная и та отказалась, выгнала. Говорит, с предателем под одной крышей жить не хочу. У тетки живу, и то потому, что она глухая и ничего обо мне не слыхала, иначе и она выгнала бы. Верчусь, как щепка в проруби. На работу идти боюсь — фамилия на бирже зарегистрирована. Приду — как сбежавшего сразу сцапают. Из города податься? Куда? Кому я нужен? Шофер гестапо… А может, поможешь к кому-нибудь прибиться? — осторожно, с мольбой в голосе и во взгляде спросил Николай.

— Твой адрес?

Николай с готовностью назвал улицу, номер дома, фамилию тетки,

— Повтори, приказал Сашка.

Тот повторил.

— Ну ладно, что-нибудь сделаем, — покровительственно ободрил Сашка Николая.

Состояние Крайнева ухудшалось с каждым днем. Вокруг раны появились красные пятна, нога распухла, и Сердюк уже не сомневался, что это гангрена.

Услав Теплову и Павла из водосборника к выходу у ставка подышать воздухом, он подсел к Сергею Петровичу:

— Я решил, Сергей, затащить сюда хирурга. Будем говорить, как мужчины: состояние у тебя тяжелое, рецидивирующее. Как бы не пришлось ампутировать ногу…

Крайнев покачал головой:

— На ампутацию по советским законам, кажется, требуется согласие больного. Я согласия не дам.

— А что же делать?

— Странные ты вопросы задаешь, Андрей Васильич! Я цеховик, производственник. Где ты видел начальника цеха на одной ноге?

— Ты инженер, голова в тебе ценна — ишь какую штуку придумал со взрывом гестапо! — сказал Сердюк, сразу смекнув, что Крайнев хитрит: говоря о ненужности своей жизни, он как бы снимает с него, Сердюка, моральную ответственность за себя.

— И подумал ли ты, что сюда нельзя пускать человека, нам недостаточно известного? высказал Сергей Петрович свой основной довод. — Провалимся мы — и сотни людей, которых можно будет тут укрыть, угонят в Германию. И из-за чего? Операция ведь не спасет. Ногу-то по бедро… Тут госпитальный уход нужен. Ты мне лучше достань бумаги поплотнее. У меня есть настоящее изобретение — головка мартеновской печи. Чертежи я отдал Елене Макаровой, но довезли их или нет, не знаю. Сына отдал Макаровой и чертежи. Эскизы хочу сделать, пока жив, описание изобретения составлю. Поверь мне, стоящая мысль. Уцелеешь — передашь нашим, когда вернутся.

— К дьяволу мартеновскую головку — твою голову спасать нужно! — вскипел Сердюк.

— Моя голова не стоит сотен голов, которые ты спасешь в этом подземном хозяйстве. Это наши советские люди, это рабочие, которые будут восстанавливать завод, чугун плавить, сталь варить. А ты можешь из-за меня одного всё провалить. Разве ты прав? Ты ведь посылал Павла Прасолова почти на верную смерть. Для чего? Уничтожить две сотни врагов, спасти жизнь сотням наших людей. А чем я лучше Павла?

— Не могу я жить в этом помещении рядом с тобой и смотреть, как ты…

— А ты поселись в другом и не смотри — вот и всё.

Сердюк спросил:

— А сын? Вадимка?

— Если жив, воспитают его Макаровы, как своего, не хуже, чем я воспитаю. Это хорошая семья, настоящая, не то что была у нас. Ирина моя уехала, говорят, с каким-то фрицем в Германию. Вот как бывает: людей воспитывал, коллективом руководил, а человека под боком, жену, не распознал…

Крайнев задумался. Перед глазами прошли дни, которые так резко изменили его судьбу. Жена отказалась эвакуироваться, сына вывезли на Урал друзья, а он неожиданно для всех и для себя остался в оккупации. Не успел взорвать электростанцию — помешали враги, которых в свое время не смогли распознать, — а взорвать нужно было. Ему удалось перехитрить гитлеровцев, пойти к ним на службу, втереться в доверие и осуществить диверсию. Теперь совесть у него чиста.

— А Валентина? — прервал его мысли Сердюк.

— Зачем буду портить ей жизнь, безногий…

— Чудак! — не выдержал Сердюк. — Она любит так, как… как… надо любить. Мимо такой любви пройти нельзя. Пойми, какая у девушки будет трагедия. Ты для неё совершенство, образец. Ей трудно будет полюбить другого. На что ты её обрекаешь?

— «Увы, утешится жена…» — попробовал отшутиться Крайнев.

Сердюк обрезал:

— Эгоист ты!

— Я-а? — удивился Крайнев.

— Ты только о себе думаешь: тяжело с одной ногой, а о ней не думаешь… И обо мне не подумал.

— «И друга лучший друг забудет…» Ты-то при чём?

— Полагаешь, я прощу себе когда-нибудь, что мало сделал для твоего спасения?

— А простишь, если завалишь организацию? — выкрикнул Крайнев. — Ор-га-ни-за-цию! Эх, руководитель большевистского подполья! Чорт знает, как плохо подбирают у нас людей на такую работу! Рассуждаешь, как гнилой интеллигент. Квашня!

Вошла Теплова, приложила руку ко лбу Крайнева и отдернула её. Руки у неё были холодные, и голова показалась очень горячей. Прикоснулась ко лбу губами — да, есть жарок, но не такой уж сильный. Поцеловала.

Андрей Васильевич пошел в свой угол. В водосборнике стало тихо. Паровозный фонарь, стоявший на ящике, тускло освещал пространство. Стены помещения и углы тонули во мраке. Особенно темно было за фонарем, там, где находилась лежанка Вали.