Мир без лица. Книга 2 - Страница 2

А за дверью прямо-таки кипело веселье. Слышался радостный, громогласный хохот. На два голоса. Один был голосом Нудда, а второй… второй был голосом Бога Разочарования. Мертвец, оплаканный мной от всей жалостливой женской души, вовсю веселился в обществе Нудда, тоже не слишком грустного. Нет, что здесь происходит, я вас спрашиваю?

Город позади. Позади его нелепые архитектурные альянсы древних зданий и блочных бараков. Позади несмолкающий, неспящий, неугомонный порт. Позади взволнованные нашей судьбой привидения и одобрительно-деловитая Мэри Рид, прибывшая специально, чтоб проводить нас. И пополнившая наши запасы контрабандными галетами, винами, оружием и девайсами для путешествия в никуда.

Потому что пустыня, поджидающая нас, — это именно «нигде». Так уж создан мир Марка, что за пределами города, населенного нелюбимыми отродьями подсознания, начинается пустота, пустота даже для пустыни нетипичная. Это какая-то Атакама[3], где русла рек не видели воды тысячелетиями. Туда-то мы и идем. И я никак не могу ответить себе на вопрос: зачем?

Мореход, разумеется, с нами не пошел. Да и зачем? Он, как ему и положено, знает только воды, а познание островов оставляет нам. Демиургам и тем, кого в гости к демиургам занесло. И мы, как он выражается, идем наполнять остров собой. Потому что негоже предавать свой мир на милость песков и ветров. Должно в нем быть еще что-то, кроме этих проклятых селитряниц[4], воняющих кровью, дерьмом и кислой пороховой вонью…

Ядовитый туман, поднимающийся с мертвой просоленной земли, перехватывал горло. Мы брели, словно грешные души сквозь зловонный ад. Казалось, вся мерзость мира собрана в этих кучах и ямах и отстаивается, чтоб превратиться в мерзость еще худшую — в орудие убийства себе подобных. Не нужно было много ума, чтобы понять: вселенная Марка — это отстойник. Отстойник нежеланных чувств, мыслей, людей. И чище он становится там, где жизни нет совсем, в прокаленной и просоленной пустыне, среди грязно-бурых и бело-серых соляных корок, издали сияющих под безжалостным солнцем, точно настоящие озера, фальшивым зеркальным блеском…

Фрель, кажется, почуял нашу скрытую неприязнь к творцу этого неуютного мира. И взял Марка под свое покровительство. Он тащил рюкзак Марка, когда тот уставал. Во время привалов он разувал Марка и смотрел, не натер ли тот ноги. Он пел протяжные песни на смешном языке индейцев кечуа[5] с тем большей охотой, что Марк их слушал. Но Марку, неблагодарной скотине, все было по барабану. Он по-прежнему демонстрировал парню козью морду и передергивался от его прикосновений. Непристойных предложений, что ли, опасался? Да уж, из нашей группы он был самый весь из себя красавчик. Седой, ощипанный, сутулый, похожий на больного грифа.

А еще было заметно, что Марку стыдно самого себя. Что он старается справиться с метастазами Дурачка в собственном сознании. Старается, но не преуспевает. Мы были в его глазах синими уродами, а Гвиллион — уродом каменным. Его вдвойне терзала мысль о том, что выживание слабого человеческого тела целиком и полностью зависит от нашей уродской способности добывать воду в преисподней, которую он, креативщик, сотворил.

Словом, это была отнюдь не увеселительная прогулка. Да мы, собственно, на прогулку и не рассчитывали. И даже не пытались сделать вид, что гуляем. Хмуро топали через пустоши, время от времени обессиленно присаживаясь на груды пустой, высушенной солнцем породы, где поменьше воняло, люди ели, Морк, я или Мулиартех, собрав волю в кулак, вытягивали в баклаги немного солоноватой воды из почвы, Гвиллион и Фрель лениво переругивались. Кажется, если у кого имелся шанс дождаться фрелевых авансов, то именно у Гвиллиона. Могучий каменный мужчинище, одетый более чем скудно — в набедренную повязку, если быть точным, — как магнитом тянул к себе Фреля. К тому же Гвиллион быстро научился болтать на кечуа и даже подтягивать инкским песнопениям вторым голосом.

Так они и шли втроем впереди, переругиваясь, напевая и хмуро молча попеременно. Дорогу мы предоставили выбирать Марку. Все-таки это был его мир.

— Как думаешь, — вполголоса спросил, наклонившись ко мне, Морк, — скоро мы его дожмем?

— Думаешь, если ему станет до смерти тошно, он поменяет этот «пызаж» на что-нибудь посимпатичнее? — иронически хмыкнула я.

Морк пожал плечами. Мулиартех посмотрела на разнородную троицу «впередсмотрящих» и вздохнула.

— Неправильно мы себя ведем, — печально покачала она головой. — Неправильно. Он себя и так ненавидит — и с нашей подачи еще больше ненавидеть начнет. Ему прозреть надо, простить себя и за город этот странный, и за гнусные места вокруг, и за пустыню, в которой мы еще хлебнем лиха… А он только все больше ожесточается. Мы ему — будто родители, которые непрерывно твердят ребенку: «Ты плохой! Плохой ты!» — а почему плохой? Родился, что ли, таким некачественным? А если родился, то ничего уже, выходит, не изменишь? Придется жить плохим и с каждым шагом по жизни становиться все хуже?..

— Ну вот чего мы сюда поперлись? — помимо воли вырвалось у меня. — Что мы тут ищем? Призрачный зиккурат высшей расы с необоримым талисманом? Место, где нам явится Мама Коча[6] с воблой и пивом в сияющих руках?

— Это было бы неплохо, — философски заметил Морк. — Да ведь не дождешься от него такой щедрости.

— От кого?

— От провидца нашего. — Морк вздохнул. — Он сейчас жесток с нами, как с собой. Вот помягчает слегка — будет нам и Мама Коча, и пиво с воблой, и амулет, и райские сады посередь пустынь.

— Поселок! — истошный вопль Фреля достиг наших ушей раньше, чем зрелище нескольких домишек на сваях, сгрудившихся у подножия скал. Поселок. Да, не зиккурат. Но хоть что-то! И мы с удвоенным энтузиазмом затопали вперед.

— И вся эта земля — моя! — пробивался через взрывы хохота голос Бога Разочарования (весьма бодрый для восставшего покойника). — Моя, как есть! Эти тупые девки, они же приходят из миров, где ни черта не смыслят в нашей, божественной борьбе за выживание! Они приходят, понятия не имея, кто из нас высший, кто низший, у кого на кого зуб, кто кому в каком колене родня… Им кажется, что ОНИ этот мир построили! Прикинь? ОНИ, прожив какую-то сраную четверть века, считают себя демиургами! Верят в собственное всемогущество! Законы природы изменять норовят! Против воли истинных творцов идут, прикинь? Да этого даже я себе не позволяю! А то вот этот кувшин, — раздался истошный серебряный звон, — вечно был бы полон!

— Девочки хотят как лучше… Как лучше девочки хотят… Мир-ра тож-же хотел-ла сов-вершен-нств-ва… — забубнил совершенно пьяный голос, который я, хоть и с трудом, но опознала как тембр мил-дружка Нудда. Ишь, девочку нашел. Еще заступается… дрянь такая.

В комнате явно было больше, чем двое собеседников. Человек пять. Мужчин. Значит, не пирушка. Скорее, военный совет. На который мой якобы друг и защитник приглашен в качестве союзника. Они, конечно, нажрались, хоть было намерение на трезвую голову обсудить вопрос «Как уничтожить некую Мирру, наделенную, несмотря на молодость и тупость, кое-какими божественными функциями и способностями?»

Оледенев от ненависти, я замерла у дверей, напрочь позабыв о стражнике. На мое счастье, ни умом, ни храбростью тюремные крысы не отличаются, даже если обрядить крысу в доспехи. Парень смирно стоял рядом, опасливо косился на мою безвольно повисшую руку с маузером, молчал и, похоже, не обращал внимания на жуткие речи, несущиеся из-за двери:

— Я с ней сделаю то же, что и с остальными… которые лучше хотели!

— В б-бор-рдел-ль? — игриво осведомляется незнакомая, но такая же вусмерть пьяная харя.

— Да они и д-для б-борделя не годятся! Уничтожить — но с пользой для своей репутац-ции! — в голосе Бога Разочарования слышался не азарт новичка, а уверенность профессионала. Похоже, он уже опробовал этот метод на самых разных малообразованных девочках.