Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - Страница 9

На беду Мини, грянула еще и гроза, полил ливень. Он долго стоял, прижавшись к корявому стволу сосны. Когда тучи уволоклись и солнце вынырнуло из коричневых туч, он увидел перед собой озеро в купавках. Над ним плыл легкий туман. Озеро в отличие от речки показалось Мине очень теплым. Он вымылся в озере, потом, топчась на корзинах корней рогоза, рубашку постирал, долго сушил ее — и все равно скотом пахнет. Постирал еще раз — и надел мокрую. И посмотрел в воду на себя, небритого, с помятым лицом, с каплями на ушах и на носу. Боже, неужто это он? Бездомный и уже вконец безнравственный? Окончательно падший?

— Ты чего?! — спросила, виясь над ним, синичка… нет, горихвостка. У нее хвост красным горит.

— Ничего, — шевельнул Лавриков мертвыми губами и побрел дальше. Если бы у него был хвост, его хвост сейчас тоже горел бы красным пламенем. — Ничего. Как–нибудь…

Солнце калило с небес, по счастью, хорошо, и к вечеру, почти согревшись, Миня доплелся до вкусных дымов, в село, отгороженное со стороны поля длинными пряслами.

5

Посреди селения высился, как привет из советских времен, бетонный ДК с бетонными же (или из цемента) горельефами на торце, изображающими огромный колос и серп с молотом.

Миня потерянно сунулся туда. В ДК небось пустят, можно узнать, что за село и нужны ли работники — оказалось, здесь же и правление колхоза. Как позже станет известно Лаврикову, бывшее деревянное здание правления сгорело из–за старой электропроводки, посему правление перебралось сюда.

Председатель Ёжкин Сергей Владимирович, рыжая дылда с красноватыми ушами, сидел одиноко в одном из многочисленных кабинетов, раскинув кулаки по столу, рядом валялись подшивки газет и несколько номеров журнала «Пчеловодство».

— Тебе кого? — спросил он тоскливым голосом. — Вроде новый.

Внешний вид небритого, да, пожалуй, еще и не просохшего Лаврикова, конечно же, не располагал к интеллигентному «вы».

— Работу ищу, — мягко отвечал Миня, на всякий случай смеясь. — Только паспорт жена отоблала.

— Иди ты! — простодушно откликнулся и засиял всеми веснушками Ёжкин. — Шоферить умеешь?

— А то. — Миня плотно прижался спиной к стене, чтобы заглушить в теле противную дрожь. Неужто заболевает?!

— Мой пьяница ногу сломал, пидер, ладно бы левую… газ жать нечем. А жить в библиотеке будешь, — Ежкин кивнул во тьму ДК. — Там радио есть.

Он дал Мине пятьсот рублей, вынул из стола старую бритву «Бердск», Миня при нем же побрился, купил в магазине (магазинчик здесь же, в ДК, в малом зале) за двести двадцать рублей синюю, весьма приличную английскую рубашку. Потом Ёжкин проводил гостя до своей бани, и Миня (в который уж раз за эти дни!) помылся, но теперь–то — в горячей воде, почти в кипятке, исхлестал сам себя до онемения березовым веником, наконец, причесался и был готов. Кажется, сбил температуру….

Несколько дней Лавриков возил долговязого хозяина то в райцентр (выклянчивать деньги), то на поля, то к очкастому фермеру Попову, к его красным хоромам, просить комбайн на неделю, а тот не давал — у него у самого приспела страда. Во время беседы в тереме нового сельского русского мелькнула красавица лет пятнадцати в расшитом сарафане, но, заметив радостные глазки на помятой морде нового шофера, отец выгнал дочь из прихожей.

— Еще рано ресницами замахиваться, иди вилами помахай.

Не понимает человек, что Лавриков радуется красоте бескорыстно. Да Миня пальцы себе отрежет, если прикоснется теперь к чужой женщине, тем более к девице. Всё! С развратом покончено. Работать, работать! Забыться в работе!

Вечером шофер и председатель говорили о жизни, сравнивали советские времена и новые, капиталистические. Ёжкин гагакал громко, как истинный казак, а Миня отвечал скороговоркой, а потому старался скороговоркой, что его душил кашель (все–таки простудился, безнравственная тварь!). Председатель поил его сладкими «каплями датского короля» из своей аптечки.

— Расскажи о себе, — попросил Миня, восторженно уставясь на нового приятеля, — тот и сам водку не терпит, и гостя не потчует! А компресс водочный на грудину Мине сделал! И Сергей Владимирович рассказал, что здесь мать его похоронена, отца он не помнит. Он вернулся в родное село, отслужив на дальневосточной границе, народу в колхозе осталось вместе с хуторянами не больше семидесяти человек (да и хуторянами отдаленно живущих он называл условно — раньше село простиралось на четыре километра вдоль речки Вертушки).

Председателем стать его уломали, уговорили. Только хорошего мало: налицо полная путаница с долями, земляными наделами. До него командовал Исаев, он теперь в тюрьме, продал какому–то Василенко, городскому парню, шесть гектаров… был суд, сделку признали юридически ничтожной, Исаева городской покупатель, отвезя в березняк, избил до полусмерти, а потом Исаева же посадили…

— У меня жена в райцентре, она тамошняя, сюда ехать не хочет, боится. Из лесу часто волки воют. Да и на мотоциклах шпана наезжает, ворует что ни попало. Недавно трактор разобрали, а увезти не смогли — тяжело. Я попросил в районе дать оружие — не разрешили. Может, мы вместе тут порядок наведем?

Миня ночевал в библиотеке, поставив вдоль пустой стены пять старых стульев с мягкими, хоть и порезанными сиденьями. Стулья скрипели и готовы были вот–вот развалиться, да и разъезжались порой, нужно было спать тихо, не дергаясь, чтобы не сверзиться на пол. Под себя Миня стелил ветхий полушубок, подарок Ёжкина, укрывался казенным одеялом с синей печатью в углу, подушкой служила ватная фуфайка того же Ёжкина, всунутая в старую бесцветную наволочку.

Давно Миня не читал с наслаждением книг детства, и вот они здесь: и про Спартака, и про Робинзона Крузо, и про Остров сокровищ… Иногда накатывала тоска по дочке, все же она, кажется, его дочь, ушки такие же круглые, а у золотоволосого Вячеслава узкие. Миня бы сейчас с ней поговорил, ему всегда нравилось говорить с детьми. Они на любой вопрос отвечают честно, а если и врут, то по особенной серьезности лица видно, что врут. Может быть, ей послать таинственную записку в почтовом конверте: «Товарищ, верь! Пушкин». Нет, только всполошится. Да и мать всполошит. Да и почерк Мини, с буковками мелкими и округлыми, как просяные зерна, они знают. Печатными написать? Все равно догадаются. Да и зачем? Если ты ушел из их жизни — не мучь. Переболеют горем — и успокоятся. А если когда–нибудь… когда–нибудь он вернется — радость будет. А если время от времени о себе напоминать — это все равно что, кровавую марлю отдирая, на рану соболезнуя заглядывать…

В библиотеке и стихи имелись, в том числе и те, что Миня читал в детстве. Нынче они вдруг вызвали в нем сладкую судорогу и боль, боль… Хотя что уж в них такого?

Ласточки пропали,

А вчера зарей

Все грачи летали,

да как сеть мелькали

вон над той горой…

Поздним дождливым вечером явилась на огонек лампы в ДК, в длинную комнату библиотеки, девчушка лет пятнадцати в нелепой кожаной куртке, робко посмотрела из дверей на дядю, расположившегося бочком на пяти стульях:

— Вы теперь наш библиотекарь?

Смутясь, Миня хотел молодцом соскочить, да разбежались проклятые стулья, он упал, да больно, крестцом об пол, поднялся, заливисто смеясь:

— Я, я тут живу. И книгу могу выдать. Вам какую?

У девочки серенькие печальные очи, иначе их не назвать — в пол–лица, носик острый, губки скорбным ромбиком, шея тонкая, но грудка уже оформилась, поверх блузки крестик серебряный, на правой руке на безымянном серебряные ниточки намотаны. На левом ушке колечко. Ушко, как у и Валентины, круглое.

— А какую вы посоветуете? — тихо спросила девушка. Нет, ей, пожалуй, и все семнадцать. Такая откровенная тоска нарастает к окончанию школы. — А у меня мама в гости уехала, а папа на заработках в Красноярске. А у вас?

— Мой папа кузнец, — отвечал охотно Миня. И запнулся. — Мама… работала библиотекарем. Они сейчас очень далеко.