Минин и Пожарский - Страница 15

И всяких чинов люди говорили, что наемные ратные люди не надобны и верить им нельзя. Позвали Шоу опять, и Дмитрий Михайлович сказал наемнику:

– Наемные люди из иных государств нам не надобны. До той поры польские люди Московского государства были сильнее, пока государство Московское было в розни. Северные города были особо, а Казанское, Астраханское царства и понизовые города были особо же, а в Пскове был вор, а кто с вором рубился, за засеками сидели, звались остальцами. А ныне все Российское государство, видя польских, немецких и литовских людей неправду, узнав воровских людей завод, вместе собрались и у ратных дел поставили выборного всей Русской земли Козьму Миныча да меня, стольника и воеводу Пожарского. Оборонимся и сами Российским государством от польских людей, и без наемных рук. И дивимся мы, что приняли вы всех товарищей француженина Якова Маржерета, который Москву пожег, – кровь лил нашу, а теперь нам продается против своих друзей поляков. Так вы в Московское государство не ходите и себе своим приходом убытков не чините.

Посадили Якова Шоу в возок с верхом, закрыли кожами наглухо, чтобы не подсматривал, и отправили в Архангельск обратно. А дьяку Путиле, что был в Архангельске, послали грамоту с бранью за нераденье.

«И то учинил ты, дьяк Путила, нераденьем пьян. Вам бы тех иноземцев расспросить подлинно, а к нам без указу не отпущать. Преж сего и не в такое расстроенное время, при государях, о посланниках и гонцах и всяких иноземцах расспрашивали подлинно, а без указов к Москве не отпущивали».

И остались приезжие люди в Архангельске и отряды немецкие, бродящие вокруг Москвы, без службы.

А Конрад Буссов и пастор Бер голодали в то время в осажденном Кремле.

Ехали Миныч с князем Пожарским в монастырь Бориса и Глеба, что на реке Устье.

– Хороши луга, – говорил Козьма Миныч, – и не кошены. У монахов-лодырей, прости мое прегрешение, господи, мох на лугах.

– Труден, Миныч, подвиг монашеский, – сказал Дмитрий Михайлович. – Зато чтут Иринарха даже в иных землях. И человек он простой, сын крестьянский, из ближнего села Кондакова. Сильно чтут Иринарха. Сидит у него – я самовидец – в келье монах, был еретик, а Иринарх его обратил. А тот монах не простой, из знатных лузитанских людей, говорят, был другом Жигимунда.

– Жигимунда польского? – спросил Миныч.

– – То прежде было, – ответил Пожарский. – Я у Иринарха Блаженного благословения на бой спрашивал – не дал провидец, и не было счастья: сгорела Москва. В гордости я провинился, Миныч!

В монастыре гостей уже ждали, провели к Иринарху с поклонами.

Дмитрий Михайлович посмотрел на монаха: еще сильнее поседели кудри Иринарха, поседели и заржавели от железного кольца, надетого вокруг лба, и на стене новина – железный кнут из цепи.

Миныч осмотрел келью: невелика, на стенах вериги, связки поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев железных и медных, – то праздничный старцев наряд. Всего праведных трудов Иринарха пудов пятнадцать, меди не считая.

Помолчали, помолились. Звенел преподобный медными крестами. После молитвы сказал:

– Знаю я, князь Дмитрий Михайлович и Миныч, ваше дело. Идите под Москву и не бойтесь богоотступника Ивашку Заруцкого. Убежит атаман от вас, аки дым от лица огня. Славу вы добудете, и крест я вам даю тому в подтверждение.

И дал старец крест.

Поклонились праведнику Дмитрий Михайлович и Миныч, хотели идти.

Продолжал Иринарх:

– И где ни будет Иван Заруцкий, узрите славу божью.

Обрадовался князь. А Иринарх, все медля, сказал:

– Нет праведного моего друга отца Николая. Не с кем мне говорить. Ушел друг, оставил по себе другого Николая же, из Японской земли послушника. Усерден послушник, но сладости нет в его беседе. И вот меня бес смущает, князь, и я к тебе за советом. Мучают нашу землю разными муками, такое делают, что и сказать нельзя, обнаготили Русь, разорили и посекли людей, села кругом стоят черным-черны, а не трогают нас, не дает мне бог мученического венца. Почему, князь, приходят и уходят польские и литовские люди, слушают, как я их проклинаю, смеются и называют меня «батькой»? И пан Макулинский, и Сапега ясновельможный, и сам Лисовский-воевода не злобятся на меня, дети зла.

Так сказал Иринарх и потрогал ласковой рукою броню Пожарского и его кривую саблю.

Поклонился Дмитрий Михайлович Иринарху и сказал:

– Где мне учить тебя, святой отче!

Спросил Миныч:

– Так охрабряешь ты нас, святой отец?

– Охрабряю во имя господа.

В келью вошел низкорослый, широколицый, безбородый монах и ликовался с Иринархом, своей щекою касаясь волосатой и праведной щеки старца.

Поговорил он тихо с Иринархом. Улыбнулся старец, сказал Дмитрию Михайловичу:

– Вижу я – ты в великой ужасти, как на такое великое дело идти. Как дойдешь до Троице-Сергия монастыря, отслужи там молебен с водосвятием, и сердце твое будет легко.

Вышли богомольцы, остался брат Николай, трогал Иринарховы вериги тонкими желтыми пальцами и ужасался. А ему Иринарх рассказывал о своих видениях.

Видел старец ночью юношу в белых ризах, с светлым лицом. Вещал юноша хулу на игумена Данилку за скаредность и гордость.

Ахал японец, восхищаясь видением.

На дворе монастыря, около треглавой звонницы, ждали уже отдохнувшие кони князя и нижегородского посадского человека, выбранного всей русской земли – Миныча.

Ехали к Троице-Сергию торопясь.

Вот она, Троица, с полосатыми от пролитой на врагов смолы стенами, с немолчным птичьим криком, с изрытыми оврагами, с военным мусором вокруг стен.

Здесь ждали Дмитрия Михайловича атаманы и казаки от Трубецкого. Пришли разведать, нет ли у князя на них какого-нибудь замышления. Миныч принимал казаков ласково, шутил и разговаривал. Были то атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов. Подарили им нижегородцы денег и сукон и проводили с честью.

Начали молебен. Служили попы многие, молились жарко, рыдал, молясь, узколицый келарь Авраамий Палицын.

Время шло. Молились. Воздух был неподвижен. Молились долго, дым кадильный подымался в небо.

Не терпелось Минычу. Из Москвы приехал племянник Петр, сказал, что на дороге неладно: поляки хотят перенять русскую рать в лесу.

Молебен все шел и шел, с великим водосвятием.

Вдруг дунул ветер с полночи, поднял хоругви, нагнул дымы кадил, дунул ветер на сторону московскую.

– Чудо! – сказал, крестясь и вставая, Козьма Миныч. – Чудо явное и милость Сергия-Никона чудотворца. Умрем за дом пресвятой богородицы!

Он первый сел на коня.

Дул ветер на Москву.

– Чудо! – сказали воины.

Пошло все войско на Москву с ветром.

Допевали монахи молебен на пустом поле, кашляя от кадильного дыма.

Шла рать спешно. Сказал племяннику шепотом Миныч:

– Больно долго молились. Говорят в народе: при простом человеке один бес, а при монахе бесов семеро. Езжай скорей скорого в монастырь Бориса и Глеба, посмотри там беса желтого.

Утром пришли в келью Иринарха ратные люди. При них монахи. Осмотрели келью, нашли одни припасы – пуд меду, четыре пуда соли.

Грамот никаких.

В келье иноземных монахов нашли брошенную рясу.

Письма нашли от Карла Ходкевича о Пожарском.

Погнались за теми людьми – не догнали. Самого старца допрашивали. Плакал Иринарх о своей простоте, влачили его четверо воинов на длинной цепи по земле, тащился за старцем, подымая пыль, березовый обрубок.

Иринарх оказался виновным только в простоте. Подержали его в темнице, и сказал игумен:

– Отпустим старца Иринарха в келью его на обещание – да не во зле испустит дух свой, боряся против судеб божиих.

За себя боялся игумен. Но ничего, обошлось.