Минин и Пожарский - Страница 1

Видал недавно в Ленинграде – горели газовые факелы на ростральных колоннах. Они освещали Биржу и усталых каменных богов, которые сидели, как бурлаки, притащившие баржу, у подножия колонн.

Смотрели на реку; она текла, расщепляясь у Биржи, текла, отражая свет над колоннами.

Надо освещать памятники, обновлять их, давать им слово.

В Москве к памятнику на Пушкинской площади приносят цветы. У бронзового плаща поэта шумят деревья, журчат фонтаны.

Девушки и юноши говорят здесь о любви. Здесь надо было бы читать стихи поэта, учить молодежь горению сердца, высокому сочетанию мысли и возвращению к книгам.

Неужели на площади имени Маяковского нам не будут рассказывать о бессмертии поэта, о его жажде жизни?

Труден путь на каменные ступени.

И дома должны были бы говорить, не часто, не в шуме движений, а утром, когда земля еще раз радуется на прекрасное солнце, поднявшееся в небо.

Красная площадь известна миру и населена славой.

Здесь, у старых стен, революция нашла новое место старому памятнику Минину и Пожарскому.

Вожди народного ополчения стоят у самых ворот Кремля, там, где они принимали парад исправно одетого войска в 1611 году.

Народное бедствие кончилось.

Кремль был вымыт, убран, возвращен народу.

Каменный куст храма цвел за Мининым и Пожарским, а мимо шли одетые в цветное суконное платье нижегородцы – первая в мире регулярная армия с жалованьем, с полковыми котлами, с артиллерией при полках.

Так стоят и теперь бронзовые Минин и Пожарский.

Хочу положить к памятнику короткие слова.

Был у Минина и Пожарского обычаи начинать свои грамоты с рассказа о том, как началась беда.

С чего мне начать?

Пришел человек, называвший себя Дмитрием, устелил площадь красными сукнами, ждал полячку, которую любил, говорил речи, собрался сражаться, был убит в Кремле, а перед смертью говорил речи, о которых мы не знаем.

Был убит и сожжен и воскрес сразу во многих, как будто ночью в город внесли много огней и спутались тени и голоса.

Воевали люди под чужими именами, добивались своего, восставали крестьяне, подходили к городам, выкладывали вокруг городов крепости из сена и дров, сражались и исчезали.

Горела земля, и звери вошли в покинутые дома, и люди скрывались в лесах, и люди целовали крест – уже не знали кому, присягали то вору из Тушина, то королевичу Владиславу.

А дальше идет рассказ про людей, которых нашел народ. Они спасли народ потому, что были им выращены и ему верили.

Так говорил храбрый неудачник Самуил Маскевич.

В Москве становилось все неспокойнее. Вместо гетмана Жолкевского остался Александр Гонсевский. По его подсчету, в городе было до восемнадцати тысяч стрельцов.

По соглашению с боярами, Гонсевскому было поручено начальство над Стрелецким приказом. Старый грабитель смоленских мужиков, Гонсевский был опытен.

Он задарил стрельцов подарками и угощениями и начал отправлять их к Новгороду и на берега Ладожского озера, якобы для борьбы со шведами.

Москва постепенно очищалась от русского войска.

Из-под Смоленска в Москву приходили вести.

Сигизмунд заявил посольству, что он королевича в Москву не отправляет по причине его малолетства, что он сам сперва успокоит русских, а потом уже даст москвичам своего сына. Для этого надо, чтобы Смоленск сдался на милость короля.

Смоленск не сдавался. Крепкие его стены выдерживали огонь польских орудий. Наконец рижские пушки расшатали стены города.

Польские войска пошли в атаку.

Но русские били поляков во фланг из уцелевших башен крепости.

Атака была отбита.

В пороховом дыму стояла крепость, а в лагере поляков московское посольство вело переговоры с королем.

Король настаивал на том, чтобы посольство присягнуло ему.

В посольстве начались измены.

За право Троице-Сергиевской лавры беспошлинно торговать в Москве лошадьми на Конной площадке признал Сигизмунда московским царем келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын.

Мстиславский из Москвы принял от Сигизмунда чин конюшего.

Признал Сигизмунда царем Михаил Салтыков за вотчину, поместье, боярство и жалованье.

Филарет Романов и тут хитрил, как в Тушине, он не присягал, но и не отказывался от присяги.

Как знамя стоял над страной Смоленск, люди которого умирали, но не сдавались.

Московские бояре изменяли, били челом Сигизмунду, прося о жалованье и деревнишках.

Видя измену, русские города переставали исполнять приказы московских бояр.

Город за городом снова присягали тушинскому вору, его дела улучшались.

Второй Лжедмитрий становился силой, даже его власть казалась стране лучшей долей, чем подданство Сигизмунду.

Находились в лагере вора в качестве союзников касимовские татары.

Иван Грозный взял в плен одного из ханов Ногайской орды и дал ему в удел город Касимов, населенный татарами.

Этот хан назывался после этого царем касимовским.

Иван Грозный держал его в большой чести.

Царь касимовский – Ураз-Махмед – пришел в Тушино. Тушинским воинам он роздал триста тысяч злотых и много денег дал самому Самозванцу.

После бегства царика из-под Москвы касимовский царь сперва поехал в Смоленск, оставив сына и жену у вора.

Очевидно, в Смоленске он сговорился.

Тайно вернулся под Калугу и хотел увести свое войско, но тут ему изменил его сын, выдав замысел отца Самозванцу.

Царик велел убить Ураз-Махмеда и кинуть тело его в Оку.

Один из татарских князей – Петр Урусов, женатый на русской боярышне, – решил отомстить царику.

Дело было сделано по польскому совету.

Вор любил охоту, но на охоту ездил пьяным и не верхом на лошади, а в санях – в сани к нему клали фляги с медом и вином.

Петр Урусов с несколькими десятками татар ехал за Самозванцем, как будто провожая его.

Царик и бояре его были пьяны.

Когда сани заехали в глухой лес, Урусов выстрелил в вора, говоря:

– Я научу тебя топить ханов!

Свита вора разбежалась.

Урусов отрубил вору голову и руку, раздел и бросил тело в снег.

Урусов с татарами поскакали в польскую сторону, везя с собой доказательство, что они выполнили поручение панов.

Шут вора Кошелев поскакал в Калугу известить Марину.

Розвальни с нагим телом царика прибыли в город ночью.

Марина с факелом в руках бегала по улице, рвала на себе волосы и одежду, крича о мщении.

Все татары, оставшиеся в Калуге, были убиты.

Марина вечером родила сына.

Мальчика этого крестили по православному обычаю и назвали Иваном.

Начали в Калуге целовать крест Ивану.

Первыми поцеловали крест донцы с тушинским воеводой Заруцким.

Скоро Заруцкий стал мужем Марины.

Субботою в монастыре у Иринарха блаженного

Тебе, Господи, правда твоя, а нам стыдение лица.

«Повесть о некоей брани»

Весна в том году была поздняя, снега глубокие, хотя вокруг деревьев снег уже осел чашками, а дороги больше протоптаны, чем наезжены.

Мало кто вез товар на Москву.

Монастырь Бориса и Глеба стоит недалеко от города Ростова-Великого, на горе, над рекой.

Сюда дорога наезженнее, – видно, что немало народу везет товары к монастырю и здесь торгуют и молятся.

Вечером пятнадцатого марта в ворота монастыря въехал всадник.

Был он вооружен, под шубой на нем доспех, к седлу приторочены сабля, и ружье, и лук небольшой для скорой стрельбы.

Сзади первого всадника ехал слуга, стремянный в стеганом тегиляе и теплой шапке.

Несмотря на тревожное время, двор монастыря разметен, а стены монастырских зданий побелены.

Направо у ворот стояло и сидело немало народу, явно кого-то дожидаясь.

Сюда и подъехал всадник.