Милочка - Страница 2

Милочка умела хорошо читать и писать на родном языке, знала первые четыре правила арифметики, немного дроби, — и на том пока образование ее остановилось. Мать хотела подготовить ее и через год или через два отдать ее в гимназию — во второй или третий класс. А пока Милочка пользовалась полною свободой.

И замечательно, — Милочка умела так распорядиться, что время для нее шло незаметно, потому что всегда было чем-нибудь занято…

Иные девочки, как известно, решительно не знают, что делать с собой, когда с ними не занимаются, и они ужасно ноют и надоедают взрослым своими приставаниями: «Мама, мне скучно!.. Мама, что бы мне делать?.. Мама!..» и так далее, Милочка не умела сидеть без дела и не знала, что значит — скучать.

Летом работы у нее был полон рот. Она любила возиться в огороде, — садила разные овощи, полола, поливала их; в саду устраивала себе беседки, занималась посадкой молоденьких деревьев, со старых деревьев обрезывала сушняк; чистила дорожки, возила с реки желтый песок в маленькой тачке и посыпала им дорожки; кормила дворовых собак, кошек, поросят, кур, уток, гусей, — кормила и диких птиц — воробьев, голубей.

С особенной же любовью Милочка работала в цветнике, — исправляла рабатки под наблюдением матери, прибавляла чернозему, пересаживала цветы в грунт, осторожно подвязывала их мочалками к колышкам, — сама и колышки строгала — и вообще ухаживала за цветами с такою любовью, так нежно дотрагивалась до них, как будто все эти розы, жасмины, анютины глазки, душистый горошек, венерина колесница, мальвы, бархатцы, уголек в огне, жонкили, нарциссы — были для нее живыми, дышащими и всечувствующими существами.

Когда ж тут скучать?.. Надо заглянуть и на птичий двор, и в огород, и в сад, сбегать к маме в поле, на луг, сходить в лес за ягодами или же за грибами, затем — на реку… так приятно выкупаться после работы!.. Вот и день весь. Красное солнце закатилось за зеленые леса, заря бледнеет и гаснет; голова Милочки отяжелела, глаза сами смыкаются, — Милочку клонит ко сну…

Летом Милочка редко бралась за книгу, разве только когда-нибудь в ненастье… И зимой, положим, днем ей тоже надо было пошить, повязать, сходить на птичий двор — посмотреть на своих рябушек, сбегать на лыжах в деревню к знакомым, в сумерки покататься с ребятишками с горы, которую зима-волшебница сама для них устраивала, занося снегом высокий крутой берег реки и покрывая реку блестящим, крепким льдом…

Но в длинные зимние вечера Милочка охотно бралась за книгу, подолгу просиживала над нею и даже иногда, ложась спать, засовывала книгу под подушку за тем, чтобы, вставши пораньше утром, еще при огне, дочитать интересный рассказ. Так она уже прочитала сказки Пушкина и некоторые из его поэм, много различных путешествий, детских повестей и рассказов. В эту темную зимнюю пору Милочка столько перечитала книг, сколько перечитала не каждая девочка в ее годы.

В 50 верстах от Березовки жила в своем имении Ивановском Милочкина бабушка, мать ее покойного отца, Авдотья Александровна Тевяшева, — впрочем, по ее желанию, все звали ее «Евдокией Александровной». Года четыре тому назад между бабушкой и Катериной Васильевной произошли какие-то неприятности, и сношения между Березовкой и Ивановским прекратились. В последнюю зиму Катерина Васильевна вступила с бабушкой в переписку, и мирные отношения между ними снова восстановились. Но бабушка еще не приезжала в Березовку. Катерина Васильевна с Милочкой также не успела собраться к ней зимой, а тут подошла весенняя распутица, наступило бездорожье, разлились реки и ручьи, и в оврагах зашумела вода. А теперь, летом, Катерине Васильевне уже совсем некогда ехать в Ивановское. Пришлось отложить поездку до осени, как до более свободного времени… Но тут приехал Фома, и все дело разом изменилось…

«Если тебе, Катенька, самой некогда приехать, то хоть отпусти ко мне Милочку с нянькой погостить ненадолго — на неделю, на две», — писала бабушка Катерине Васильевне.

Отказать старушке было неудобно…

В столовой барского Ивановского дома на больших стенных часах стрелка показывала час пополудни. Кукушка только что прокуковала и спряталась; дверца сверху часов только что успела захлопнуться за нею… Бабушка Евдокия Александровна только что позавтракала и сидела у стола на своем обычном месте — в покойном, мягком кресле с высокою спинкой, занимаясь своим любимым рукодельем — вязаньем чулка.

Бабушке уже стукнуло семьдесят пять лет, но она все еще была женщина видная, довольно высокого роста, полная, с важной осанкой и, — по институтской привычке, — держалась совершенно прямо. С самого утра она выходила в столовую уже тщательно одетою, как для приема гостей. Свои седые, серебристые волосы она подстригала и накрывала их черною кружевною косыночкой. Крепко сжатые губы и густые, нависшие брови, сохранившие свой прежний темный цвет, придавали ее лицу суровое, строгое, а подчас даже сердитое выражение. Она носила большие, круглые очки, но очки, обыкновенно, спускались у нее на самый кончик носа, так что в них она видела лишь свое вязанье, — вообще же смотрела поверх очков…

Окно, выходившее в сад, было отворено. Там были видны сияющие голубые небеса, зелень, ярко озаренная солнечным светом, и фруктовые деревья все в цвету, стоявшие, «как молоком облитые». Какая-то птичка прилетала на подоконник, прыгала по нем и, заглянув в комнату, с веселым чириканьем улетала на соседние кусты сирени.

Бабушка тихо подремывала, полузакрыв глаза; ей обыкновенно очень нравилось в такой полудремоте вязать чулок…

— Сударыня! Фома возвратился из Березовки, — объявила горничная Дуняша, входя в столовую.

— Ну, что ж! Никто не приехал? — не совсем-то связно пробормотала бабушка, выходя из своей задумчивости.

— Катерине Васильевне, говорит, теперь никак некогда, — потому работы…

— Знаю, знаю! Она все со своим хозяйством, — нетерпеливо перебила старуха.

— Нянька приехала… Протасьевна! — продолжала докладывать Дуняша. — Письмо к вам есть… только оно у барышни…

— Как у барышни? Да барышня-то где же? — уже с недоумением спросила старушка.

— Няня говорит, что барышня вышла из коляски, приказала им ехать, а сама пошла на речку купаться…

— Господи, Боже мой! — воскликнула бабушка, опуская вязанье к себе на колени. — Теперь-то купаться? Еще нет половины мая… одна… в незнакомой речке… Да что они, — с ума сошли? Пошли ты ее ко мне, — старую дуру!

Дуняша моментально скрылась и через минуту в столовую вошла Протасьевна в своем праздничном сером платье и в черном шерстяном платочке на голове и, — по старинному, — с низкими поклонами подошла к бабушке.

— Все ли вы здоровеньки, сударыня моя, матушка, Евдокия Александровна? — мягким, сладеньким тоном заговорила няня.

— Я-то ничего… здорова… А у тебя-то все ли здорово тут? — напустилась на нее бабушка, тыча себя пальцем в лоб.

— Да ничего, матушка… слава Богу! — слегка опешив, промолвила няня, поправляя на голове платок.

— То-то… Видно, «слава Богу» — да не совсем, — грозно заговорила бабушка. — Удивляюсь я тебе, Протасьевна… Женщина ты — не глупая, и на свете пожила-таки, слава Богу, — с малых лет в барском доме, а за девочкой ходить не умеешь… отпускаешь одну купаться! Что это у вас за порядки? Я, право, не понимаю. Мало ли с девочкой что может случиться!..

— Ой, матушка, барыня! Она ведь у нас плавает, как рыбка! — заметила няня.

— Могут, наконец, напугать!.. Всякий народ по дорогам шатается… — не слушая Протасьевны, продолжала бабушка, волнуясь все более и более.

— Она у нас не пугливая…

— Я знаю: Катерине Васильевне некогда… Она из-за своего хозяйства ничего не видит… воспитанием Милочки нисколько не занимается… готова девочку на весь век сделать несчастной!.. — сердито говорила бабушка. — Ну, а ты-то, ты-то, старая, чего смотришь? И такие глупости говоришь: «она у нас не пугливая», да «плавает, как рыбка»… Слушать тошно!.. Ну, вот, где она теперь? Ну?.. Нужно сейчас послать за ней… искать!..