Милая фрекен и господский дом - Страница 2

Как в доме пробста, так и в доме Туридур хлопотали и суетились… До самого последнего дня работали иголки, ножницы, швейные машины, утюги. Фасоны, выкройки брались только из заграничных модных журналов, присланных из Рейкьявика. Было решено, что Раннвейг, прежде чем сесть на пароход, сменит свой национальный костюм на модное платье, как это в свое время сделала ее старшая сестра. (Последняя, даже вернувшись домой, до самых родов одевалась по датской моде. И только после первых родов было покончено с романтикой.)

Как и в прошлый раз, в дом пригласили настоящую портниху из Дальвика. Не могла же фрекен Раннвейг сама шить себе платья с буфами, рюшами, бахромой. Тем более, что она была занята вязанием кружев для белья и вышиванием. Шерстяную пряжу для белья доставали у известной пряхи из другого округа. Старая фру не могла себе представить, чтобы ее дочери, дома ли, за границей ли, носили белье не из исландской шерсти. Еще, чего доброго, схватишь скоротечную чахотку! Но Фру Туридур заверила родителей, что появиться в Копенгагене в шерстяных чулках, будь они даже из самой тончайшей пряжи, немыслимо. Тогда решили, что фрекен Раннвейг купит на месте чулки, шляпу, туфли, какие принято носить в Копенгагене.

Нет, пусть никто не думает, что багаж дочери пробста состоял из незначительных вещей: все было солидно, добротно, хотя, быть может, и без отпечатка парижского шика. Никто за границей не осмелится сказать, что пробст из Вика плохо заботится о своей дочери. Наоборот, по всему видно, что родители ее — люди с достатком, что они пользуются большим уважением на своей родине. Кроме дюжины платьев из шелка, бархата, атласа и крепдешина, в багаж фрекен Раннвейг вложили десять белых шерстяных фуфаек из пряжи, сделанной руками знаменитой пряхи, столько же красных рейтуз, десять сорочек из тончайшего полотна с кружевами, такое же количество панталон из дорогой ткани с рюшами у колен, шесть вышитых лифчиков, шесть вязаных узорчатых нижних юбок, восемь юбок различных цветов, одни из тафты, другие с прошивками и вышивками, семь вышитых ночных рубашек, две пуховые перины, двенадцать простынь, столько же наволочек, обшитых кружевами, двадцать полотенец. Затем еще вышитый праздничный исландский костюм и множество скатертей. (Подушечек, чтобы придать округлость ее формам, не понадобилось, ибо фигура ее была безукоризненна.)

К тому же девушка взяла с собой стихи всех национальных поэтов в роскошных переплетах, саги, включая сагу о Стурлунге, много учебников, чтобы не забывать школьной науки, несколько томов романов и драм видных писателей Скандинавии в кожаных переплетах, псалмы, сборники хоралов, проповеди епископа Видалина, которые подарил ей отец при рождении, и толстую библию. Она захватила шесть увеличенных семейных фотографий в больших рамках и свою собственную, снятую, когда ей было двадцать пять лет, да еще портрет национального героя Иона Сигурдссона и народного певца Халлгримюра Льетурссона, картину Бенедикта Грёндаля — цветок табака, на каждом лепестке которого вписаны имена первых поселенцев Исландии, — и, наконец, распятие.

И теперь, готовая к отъезду, фрекен шла по поселку, заходя в каждый дом и прощаясь с жителями. Почти всюду она оставляла как воспоминание о себе маленький подарок. Для нее было настоящей радостью дарить что-нибудь. Одной женщине она преподнесла шаль, другой варежки, третьей — чулки, детям — винные ягоды, старикам — нюхательный табак. Она не забыла и о собаках, прихватив для них рыбьи головы. Все обнимали ее, молили бога охранять ее на долгом пути, помочь на чужбине. Прощаясь, плакали, и слезы эти были искренни и чисты. Девушка была сердечным другом всех нуждающихся. В каждом доме ее угощали кофе, и она нигде не решалась отказаться. В этот день ей пришлось выпить более тридцати чашек кофе и отведать всяких печений, которые выставлялись на стол, порою черствые или недопеченные, с привкусом- плесени или соды.

— Помни же, ты обещала писать ежедневно, — говорила фру Туридур, стоя в палисаднике под полуденным солнцем. — Если ты не будешь писать, нам придется делать различные предположения о причинах молчания. Дорогая, я знаю, что такое заграница и что означает, когда человек не пишет домой.

Раннвейг повторяла свои обещания писать и писать.

— Пожалуйста, передай самый сердечный привет семье Кристенсенов. От моего мужа и меня. Жаль, что нет в живых старика, он так хорошо управлял своим домом. Я, правда, совсем не знаю молодую Кристенсен, но муж ее — весьма приятный человек. Ты нам, конечно, все напишешь о молодой чете, об их доме и расскажешь им, как замечательно мы живем здесь, — это ведь так и есть. Постарайся при случае прислать мне фотографию жены Кристенсена, но так, чтоб никто не знал об этом. Не забудь передать сердечный привет старой Фру.

Хорош был день в конце бабьего лета. Море и луга сверкали на солнце синевой и зеленью; казалось, что осень с ее мглистым небом еще далека. До чего же был красив родной край, когда с ним прощалась эта милая девушка, которая сама в этот день была олицетворением красоты! Когда вечером, возвращаясь домой, она открывала калитку, ее кто-то окликнул. Это был пришедший из фактории старый приказчик Ханс. Она стояла и смотрела, как он приближается к ней, сутулый, худой, с торчавшими из-под кепки седыми волосами. Сюда, в филиал фактории, он попал из главного управления Трифоли, откуда его прислали в числе прочего инвентаря. Когда приближалась осень и рано темнело, он бродил по поселку, заглядывая в окна, за что его и окрестили крысой. Ходили слухи, что у него водятся вши. У фрекен Раннвейг заговорила совесть: как же это она не попрощалась с ним, как со всеми другими! Бедняга, должно быть, очень одинок. А ведь управляющий говорит, что он вполне порядочный человек.

— Ах, милый Ханс, я чуть не забыла попрощаться с тобой! Ужасно, до чего я рассеянна!

Ханс вежливо снял кепку. Что бы о нем ни говорили, но он всегда был услужлив, как настоящий приказчик. Принять его за моряка или крестьянина никак было нельзя. Говорят, что дед его был пастором. В молодости Ханс подорвал свое здоровье пьянством. Правда, сейчас он уже не выпивал и был вполне добропорядочным человеком. Вряд ли он мог бы обидеть даже муху.

Чем ближе подходил он к девушке, тем более ей становилось жаль его. Ботинки у него были рваные, черный костюм из сукна блестел, как зеркало. Цвет лица его свидетельствовал о том, что он питается черным хлебом, галетами, а масла ест мало. Кожа у него была дряблая, изборожденная морщинами.

Но когда он здоровался, можно было заметить, что у него красивые руки, хотя и грязные от прикосновения к товарам, которые он отпускал, к тому же и синие: он не носил зимой варежек. Не беда, пробормотал он, что она забыла попрощаться с ним. Он пытался еще что-то добавить, но ей было трудно понять его, так как он сильно заикался. Мало-помалу выяснилось, что он просит ее купить семян сабадилы, если ей удастся найти их где-либо в аптеке. Он даже написал название на клочке бумаги. Возможно, ей удастся прислать их по почте с первым пароходом. Спешки, правда, особой нет, он, к счастью, не страдает никакой опасной болезнью. Ханс достал кошелек, пытаясь вытащить деньги.

— Нет, дорогой Ханс, не надо, сочтемся, когда я вернусь домой.

Но он ни за что не хотел принимать ни подарка, ни одолжения. Не таков он. Они еще долго уговаривали друг друга, прежде чем она попрощалась, благосклонно улыбнувшись ему.

Так кончился этот чудесный летний день в Вике.

Наступили пасмурные и ненастные осенние дни.

Последний пароход привез первую весточку от фрекен Раннвейг из прекрасной страны, расположенной у Эресунна, — страны, которая тогда в сознании людей как бы олицетворяла весь мир. Раннвейг исполнила свое обещание и прислала длинное письмо, в котором обстоятельно рассказывала обо всем, что увидела в этой стране. В пути она сильно страдала от морской болезни, но все были к ней очень внимательны. В первый же день стюард-датчанин сказал, что все на пароходе к ее услугам. Когда ее особенно сильно укачивало, он приносил ей яблоки, апельсины, содовую. Два коммивояжера из Рейкьявика занимали ее и делали все, чтобы она забыла о море и непогоде. Они даже дали ей пригубить красного вина. А когда однажды вечером компания подвыпивших студентов пыталась ворваться к ней, коммивояжеры выставили их, за что она была им очень признательна. Эти любезные господа даже предложили ей по приезде в Копенгаген пойти с ними в театр, но, подумав об их женах, оставшихся в Исландии, она не согласилась.