Михайлов день (Записки очевидца) - Страница 72

Без скотины стало нечем удобрять землю. И мой сосед, хозяин магазинчика, теперь принципиально не сажал ничего в огороде, подсчитав однажды: машина навоза стоит бешеные деньги, а ещё надо платить трактористу и корячиться на грядках с весны по октябрь.

— Да я на эти деньги куплю больше овощей! — посмеивался он над сельчанами.

Деревня прихорашивалась, обрастая коттеджами и осваивая систему «бритый огород». Так наши бабушки называли газоны, дивясь нежному ворсу травы и нарядным вкраплениям среди зелени: стахис, гортензия, вербена, лобеллия и ещё нечто прекрасное и незнакомое, пришедшее на смену картофельной ботве.

Стало модным «по-американски» обшивать избы сайдингом и заводить собак экзотических пород. У одной соседки теперь был алабай, у другой нежились на диванах английские той-терьеры, а мой учёный сосед привёз откуда-то африканского пса, предназначенного для охоты на львов.

Львов в окрестностях Козельска не было. И охотничьи, сторожевые и пастушьи собаки были теперь просто утешением людям и живыми лающими игрушками. Нет, они как бы сторожили жильё. Но какой из Волчка сторож, если он рад-радёшенек каждому и за булочку, как говорится, родную мать продаст? Только раз я видела Волчка рассвирепевшим и готовым, казалось, порвать прохожего. Этим прохожим был местный житель Е., тихий, спившийся человек, озабоченный одной мыслью: где достать деньги на водку? Волчок относился к Е. миролюбиво, а тот, бывало, гладил его. И вдруг Волчок с яростью бросился на Е., повалил его на землю, а Е. закричал:

— Уберите собаку! Она порвёт меня!

Мы с силой оттаскивали пса за ошейник. А пёс рвался из рук и был страшен в ярости: пасть ощерена, шерсть дыбом и налитые кровью глаза. Нас обуял какой-то мистический ужас — непонятный, необъяснимый, но такой, что дрожали колени. Что происходит — собака взбесилась? А через десять минут, как узнали мы позже, Е. зарезал своего лучшего друга Володю, доброго трудолюбивого парня. И зарезал всего лишь за то, что Володя не дал ему денег на водку. Мать потом голосила над гробом единственного сына, а Е. невнятно бормотал на суде:

— Как я мог зарезать Володьку? Не понимаю. Да лучше бы загрыз меня тогда Волчок.

— Какой волк? — спросил прокурор.

— Не волк, а Волчок. Собака пыталась остановить меня, когда я шёл убивать Володьку.

— Непонятно, при чём здесь собака? — осерчал прокурор.

Непонятного действительно много. Откуда Волчку было знать, что Е. идёт убивать? Это до грехопадения был зримым тот невидимый мир, где присутствуют Ангелы и лютуют бесы. Они по-прежнему рядом с нами, но мы уже не видим их, ибо дал Господь человеку «ризы кожаные, тело дебелое», чтобы защитить нас от соблазнов. А только животные, похоже, иногда видят нечто, невидимое нам.

Вот, в частности, одно происшествие. У многодетной матери Ирины (девять детей!) перестала доиться корова. Стоит оцепенело в хлеву и, угрожающе выставив рога, смотрит в страхе на что-то. А к корове испуганно жмутся овцы, тоже устрашённые неведомо чем. Муж Ирины, Олег, обшарил с вилами весь хлев, полагая, что сюда заползла змея и пугает животных.

Змеи в хлеву не было, а корова в неописуемом страхе стояла два дня, отказываясь от сена и пойла.

Только после того как Ирина окропила хлев крещенской водой и отсюда с шумом вырвалось вонючее чёрное облако, корова облегчённо вздохнула и стала прежней бурёнкой. Жуёт себе сено и даёт молоко.

К сожалению, спившийся убийца Е. хотя и жил рядом с монастырём, но ходил без креста и в храм не заглядывал. Он действительно не понимал, как мог убить лучшего друга, не подозревая, что душа порой становится игралищем демонов, и человек действует уже по их повелению. Не потому ли Волчок в ярости бросился на Е., что почувствовал присутствие этой злобной силы, повелевающей взять нож и убить?

Последней лошадью в нашей деревне была молодая кобыла Милка. Волчок опекал её ещё с той поры, когда после смерти кобылы-матери она испуганным жеребёнком шарахалась от всех. Бывало, Милка пасётся на лугу, а Волчок играет с ней — притворно нападает, убегает, прячется. И носятся по лугу весёлой парой гнедой жеребёнок и рыжий пёс.

В два года Милку запрягли в телегу, и хозяин стал надолго отлучаться с ней: то пашет огороды по деревням, то заготовляет на лесоповале дрова. Волчок скучал без Милки и приставал ко мне — поиграй с ним. Бывало, кинешь палку подальше, а пёс счастливо помчится за ней, чтобы положить потом палку к твоим ногам. Не жизнь, а имитация жизни: раньше собака приносила охотнику рябчиков, а теперь приносит деревянную «дичь». Только Волчок не мог без работы, а работа была единственная — игра. Однажды Волчок натаскал к крыльцу довольно высокую гору палок, полагая, что мы бросим свои дела ради счастья кидать палки, а он будет трудолюбиво заготовлять «дичь».

— Отстань, Волчок, — отмахнулась я от собаки. — Некогда мне с тобою играть. Сыт, накормлен, чего ещё нужно?

А Волчку нужна была наша любовь, и такая любовь была у него с Милкой. Встречались они трогательно — Волчок, повизгивая, ластится к Милке, а та с нежностью обнюхивает его. Это была неразлучная парочка.

Зимой на лесоповале Милке бревном расплющило ногу. Началась гангрена, и ветеринар посоветовал пристрелить лошадь, чтобы не мучалась она. Волчок теперь не отходил от умирающей Милки, вылизывал ей морду и преданно смотрел в глаза. Хозяин заплакал, прощаясь с лошадкой, потом оттащил Волчка от Милки и привёл его к нам, попросив посадить собаку на цепь.

Сам хозяин выстрелить в Милку не смог, но тут подвернулись скорняки-цыгане. Огрубили они Милке голову, выбросили её неподалёку в лес, а тушу увезли с собой на телеге, чтобы снять потом с лошади шкуру. О смерти Милки мы в тот вечер не знали, удивляясь, почему вдруг завыл Волчок. Воет и воет — уснуть невозможно. В час ночи, не выдержав, я спустила Волчка с цепи, а он тут же умчался в лес возле дома и там истошно завыл. В общем, уснуть нам в ту ночь Волчок не дал. Только задремлешь, как будит, тревожит этот отчаянный лай Волчка. Пёс хрипел, захлёбываясь лаем, и звал, угадывалось, на помощь. Но я отмахнулась: «Разбрехался Волчок!»

Волчка в ту ночь порвали то ли волки, то ли стая одичавших собак. Они сбежались на запах крови к голове Милки, и Волчок отчаянно бился, защищая останки друга. Он даже мёртвый не дал тронуть голову Милки, прикрывая её собой, и хищники рвали на мясо уже Волчка. Это было то наивное высокое мужество, когда превыше смерти стоит верность и готовность отдать жизнь «за друга своя».

Смерть Волчка мы переживали так тяжело, что теперь подолгу угнетённо молчали. Волчок ведь действительно звал нас на помощь. Душа это чувствовала, обмирая в тревоге, а мы предали собаку, ленясь покинуть в стужу тёплый дом и постель.

Мне часто снится Волчок. Во сне он снова с бурной радостью припадает к груди и беззаветно любит нас всех. А может, человек потому и заводит собаку, что не хватает в этом мире любви?

Сегодня модно любить животных, а любовь, как говорил покойный писатель Виктор Астафьев, порой опаснее зла. Помню, как Виктор Петрович рассказывал о «гуманистах» из новосибирского Академгородка. Они приручили лесных белок, и те теперь ели орешки исключительно с рук. А разучившись добывать пищу, белки начали вырождаться, мельчать и стали лёгкой добычей для лихих людей. С доверчивых белок едва ли не заживо сдирали их пушистые шкурки. У одной белки, успевшей удрать, оторвали хвост, а другая доживала свой век одноглазой калекой. А ещё писатель рассказывал про глупца, который подкармливал медвежонка, приучая его доверять людям. А медведь действительно поверил человеку, доверчиво выбежал навстречу охотникам и был расстрелян ими в упор.

«Мы чужие уже природе, — вспоминались всё чаще слова архимандрита, — и мучается на земле по грехам человека всякая тварь». Вот зачем, спрашивается, я завела себе пса, если не разбираюсь в собаках и ничего не понимаю в них? Помню, я всё собиралась купить книгу про собак, чтобы научиться грамотно обращаться с Волчком. Не купила, закружившись в суете дел, как та самая юла или волчок.