Михаил Скобелев. Его жизнь, военная, административная и общественная деятельность - Страница 4

В конце похода Скобелев близко сошелся с Мак-Гаханом по следующему поводу. 24 августа наши войска оставили Хиву и направились к Оксусу. Скобелев, только что возвратившийся из своей опасной рекогносцировки, не хотел уезжать, пока не напишет полного донесения Кауфману. Он предложил Мак-Гахану остаться с ним в местном дворце хана. Несмотря на рискованное положение среди враждебного населения, Мак-Гахан согласился, чем сразу завоевал расположение Скобелева. Дальше пусть рассказывает сам Мак-Гахан:

“Войска выступили около двух часов и к трем часам скрылись из виду, а ничтожный остаток победоносной армии полковник Скобелев, его два служителя и я остались одни среди неприятеля. На другой день, рано утром, мы пустились в путь, чтобы присоединиться к войску. Часа три или четыре мы ехали среди цветущих полей и садов оазиса, встречая по пути узбеков, которые кланялись нам почтительно, но, видимо, радуясь, что последние русские уезжают. Никто не выказал, однако, ни малейшего поползновения оскорбить нас, и наш отряд в четыре человека ехал так же спокойно, как если бы нас была тысяча”.

С этих пор между Скобелевым и Мак-Гаханом завязалась искренняя дружба, которая заставила впоследствии (в 1878 году) Скобелева с чисто детским отчаянием оплакивать Мак-Гахана, умершего от тифа в Константинополе, куда он добрался, совершив поход с нашей дунайской армией.

Когда Скобелев, увешанный орденами, возвратился в Петербург и как назначенный в свиту стал появляться в высшем обществе, многие взглянули на тридцатилетнего генерала несочувственно и свысока. Великосветские остряки прозвали Скобелева “победителем халатников” и громко заявляли, что ему следует позаботиться заслужить все ордена, украшающие его грудь. Хотя Скобелев был уже в полном смысле слова опытным боевым генералом, ему пришлось удовольствоваться весьма скромными назначениями. Сначала он был назначен начальником штаба одной кавалерийской дивизии, да и то потому, что дивизией командовал его отец. Затем дивизию эту расформировали, и “Скобелева-второго” причислили к главной квартире.

В 1874 году Скобелев отправился в южную Францию, первоначально с целью отдыха и развлечений. Но здесь, заинтересовавшись партизанской Карлистской войной, он вздумал пробраться к дону Карлосу. Оборонительные действия партизан казались ему более достойными изучения, чем действия регулярной испанской армии. Он был свидетелем сражений при Эстелье и Пепо ди Мурра.

Возвратившись в Среднюю Азию, Скобелев вскоре получил важный пост военного губернатора Ферганской области и начальника всех войск, действовавших в бывшем Кокандском ханстве. Предоставим слово г-ну Верещагину, который сознается, что с этих пор Скобелев заслужил уважение и генерала Кауфмана, “что, по нашему мнению, вовсе не служит мерилом заслуг Скобелева”.

Будучи в Коканде во время вспыхнувшего там мятежа против хана, Скобелев (тогда еще губернатор), начальствуя конвоем русской миссии, отступил к русской границе, охраняя и русских чиновников, и самого хана со свитою, не потеряв при этом ни одного человека. Любопытно, как отнеслись к действиям Скобелева завистники. Раньше они же упрекали Скобелева в безумной храбрости, теперь они называли Скобелева трусом за то, что он со своим маленьким отрядом не задевал шедших за ним по пятам десятков тысяч узбеков. Ответом на обвинения были действия Скобелева во время открывшейся затем Кокандской кампании. Скобелев был в этом походе начальником кавалерии и действовал так стремительно, что привел в восхищение даже Кауфмана. После битвы под Махрамом Кауфман, любивший щеголять отборными русскими словами, телеграфировал в Петербург: “Дело сделано чисто!”

В этом же Кокандском походе Скобелев вздумал воспользоваться своим знанием библейской истории – он умел все применять к военным целям. Вспомнив рассказ о Гедеоне, Скобелев проделал такой же маневр со скопищем кокандской конницы. Взяв с собою сотню оренбургских казаков под начальством Машина, Скобелев подкрался ночью к неприятельскому стану и без факелов, с криками “ура!” налетел на кокандцев. Неприятели в панике стали давить и убивать друг друга и разбежались во все стороны.

Верещагин, рассказывая об этом событии, и тут считает долгом говорить “об относительной честности” Скобелева. Дело в том, что хотя Скобелев придумал ночную атаку, но откровенно сознавался, что лично мало участвовал в ней. В темноте он потерял Машина и его казаков из виду и прискакал, когда все уже дрогнуло и побежало. По реляции Скобелева, на поле битвы было собрано 2 тысячи чалм; Верещагин делит это число на два, но все-таки прибавляет, что “дело сделано было недурно”.

Один перечень сражений, в которых участвовал Скобелев во время Кокандского похода, занял бы слишком много места. Достаточно напомнить, что в 1876 году был занят Коканд, затем Скобелев организовал известную Алайскую экспедицию, при этом перешел горные перевалы, высотою превосходящие Монблан (Сары Могул, 18000 футов). Герцеговинское восстание и сербская война совершенно изменили планы Скобелева: внимание его было отвлечено от Средней Азии к Балканам.

Начало турецкой войны. – Переход через Дунай. – Отвага Скобелева. – Удачи и неудачи

Мы коснемся истории войны 1877 года лишь настолько, насколько это необходимо для оценки военной деятельности Скобелева. Но с этой же целью нельзя обойтись без беглого очерка общего плана действий русских войск. Русское общество и даже весь русский народ привыкли считать Скобелева самым выдающимся героем турецкой кампании; эта справедливо заслуженная слава была плодом исключительно личных способностей Скобелева, но никак не его служебного положения в армии. В начале турецкой войны Скобелев занимал такие ничтожные должности, что, судя по этому, почти невозможно было предположить, какую роль должен был играть молодой генерал в последовавших затем событиях.

Причины турецкой войны общеизвестны, хотя еще не вполне раскрыты все пружины, руководившие герцеговинским восстанием, из-за которого началась сербская война. Восстание это было вызвано главным образом экономическим гнетом, действиями мусульманских помещиков и чиновников; немало способствовали восстанию агенты различных соперничающих держав, в числе которых находилась одна личность, в то время игравшая роль отчаянного панслависта, а впоследствии поселившаяся в Германии и издававшая в Берлине газету, имевшую связи с германской имперской канцелярией[3]. Эти международные люди, возбудившие восстание, были наилучшими подготовителями австрийской оккупации, которая, судя по заявлениям босняков и герцеговинцев, хуже всякого турецкого ига. Известно, что восстание Боснии и Герцеговины, бывшее исходным пунктом всех балканских столкновений и самой русско-турецкой войны, вскоре отошло совсем на задний план. Русская дипломатия устроила даже отдельное соглашение с Австрией, о котором Австрия не замедлила уведомить князя Бисмарка. В силу этого соглашения Австрии была предоставлена оккупация восставших турецких провинций на тот случай, если Россия займет Константинополь. Константинополя мы, как известно, не заняли, уступая угрозам Англии, подстрекаемой тою же Австрией, но австрийцы избрали благую часть и, однажды войдя в Боснию и Герцеговину, решили остаться там на неопределенное время. С точки зрения босняков и герцеговинцев, вся наша турецкая кампания и привела лишь к ухудшению их положения.

Но босняки и герцеговинцы были только предлогом. Турецкая война была затеяна под влиянием двух совершенно противоположных мотивов, определивших всю внешнюю политику, отстаиваемую нашими националистами. Один из этих мотивов – идейный – состоял в стремлении освободить христианское население Турции из-под мусульманского ига; другой, гораздо более практический, сводился к стремлению овладеть турецкими проливами, а быть может и самим Константинополем, с чисто стратегической и коммерческой целями, а именно – доставить нашему военному и торговому флоту выход из Черного моря в Средиземное. Несомненно, что в последнюю русско-турецкую войну первый – идейный – мотив одержал верх, хотя постоянно слышались голоса, требовавшие, чтобы Россия вознаградила себя за понесенные жертвы более ощутимым образом – путем захвата Константинополя и проливов.