Миф о вечном возвращении - Страница 18

Для первобытного человека возрождение времени происходит постоянно, даже во временном интервале, именуемом «годом», что доказывается древностью универсальных верований, связанных с Луной. Луна умирает первой, но она же первой и воскресает. В другой нашей работе[93] мы показали важность лунарных мифов в образовании первых связных «теорий» смерти и возрождения, плодородия и возрождения, инициации и т. д. Здесь же нам достаточно напомнить, что так как Луна и в самом деле служит для «измерения» времени (в индо-европейских языках большинство терминов, обозначающих месяц и луну, происходят из корня те-, давшего в латыни как mensis, так и metior, "измерять"), и фазы ее доказывают — задолго до определения солнечного года и в гораздо более конкретной форме — наличие единиц времени (месяц), то одновременно она является и доказательством "вечного возвращения".

Фазы луны — зарождение, рост, уменьшение, исчезновение, и через три темные ночи новое ее появление — сыграли огромную роль в выработке циклических понятий. Подобные концепции мы встречаем главным образом в апокалиптических видениях и архаических антропогониях; потоп или наводнение уничтожает человечество, исчерпавшее себя и погрязшее в грехах; заново возрожденное человечество зарождается обычно от некоего мифического «предка», спасшегося от катастрофы, или от лунарного животного. Стратиграфический анализ данных групп мифов выявляет их лунарный характер (ср. главу о луне в нашей работе Traite d'Histoire des Religions). Это означает, что лунарный цикл не только определяет короткие отрезки времени (недели, месяцы), но также служит архетипом для длительных сроков; в самом деле, «рождение» человечества, его взрастание, его одряхление (его "изношенность") и его исчезновение уподобляются лунарному циклу. И это уподобление важно не только потому, что оно выявляет для нас «лунарную» структуру всеобщего становления, но также и своими оптимистическими последствиями: ибо все, как и луна, никогда не исчезает навсегда, потому что за одной луной всегда непременно следует другая, а, значит, и исчезновение человека, даже всего человечества (потоп, наводнение, исчезновение целого континента и т. д.) не обладает необратимостью, ибо от пары выживших особей родится новое человечество.

Циклическая концепция исчезновения и нового появления человечества сохранилась также в исторических культурах. По широко известному утверждению Бероза, в III веке до н. э. во всем эллинском мире распространилась халдейская доктрина "Великого Года", откуда она затем была заимствована римлянами и византийцами. Согласно этому учению, мироздание вечно, но каждый "Великий Год" оно уничтожается и вновь восстанавливается (число тысячелетий, разделяющих "Великие Года", варьируется в зависимости от школы); когда семь планет соберутся под знаком Рака ("Великая Зима"), случится потоп; когда эти планеты встретятся в знаке Единорога (то есть во время летнего солнцестояния "Великого Года"), Вселенную поглотит огонь. Скорей всего, это учение о периодических всеобщих катастрофах разделялось также Гераклитом (к примеру, фрагмент 26 В = 66 D). Во всяком случае, оно было известно Зенону и нашло отражение в космологии стоиков. Миф о гибели мира в огне (ekpyrosis) явно был в моде между I веком до н. э. и III веком н. э. во всем римско-восточном мире; постепенно он стал составной частью философских теорий, берущих свое начало в греко-ирано-иудейском синкретизме.

Похожие идеи встречаются в Индии и Иране (без сомнения, испытавшие влияние — по крайней мере в своих астрономических расчетах — вавилонской мысли), равно как и у индейцев майя с полуострова Экатан и у ацтеков в Мексике. Нам еще придется вернуться к этим вопросам, но теперь мы имеем возможность пояснить, что мы хотели сказать, определяя характер лунарных культов как «оптимистический». На деле данный оптимизм сводится к сознанию нормальности циклических катастроф, к уверенности, что катастрофы эти имеют смысл, а главное, что они никогда не будут необратимыми.

В «лунарной» перспективе периодическая смерть человека и всего человечества необходима, как необходимы три дня мрака, предшествующие «возрождению» луны. Смерть человека и человечества необходимы для их же собственного возрождения. Форма, какова бы она ни была, ослабевает и изнашивается от самого факта своего существования, тем более существования продолжительного; чтобы вновь обрести силы, она должна вновь вернуться в аморфное состояние, пусть даже на мгновение, реинтегрироваться в состояние первичной нерасчлененности, откуда она произошла; иными словами, она должна вернуться в «хаос» (в космическом плане), в «оргию» (в общественном плане), во «мрак» (для посевов), в «воду» (крещение в человеческом плане, «Атлантида» в плане историческом и т. д.).

Следует подчеркнуть, что доминирующим аспектом всех лунарных космомифологических теорий является циклическое возвращение того, что было раньше, иначе говоря, "вечное возвращение". Также в них прослеживается мотив повторения архетипического деяния, проецируемого на все уровни: космический, биологический, исторический, социальный и т. д. И в этом мы также усматриваем циклическую структуру времени, возрождающегося при каждом новом «рождении», на каком бы уровне оно ни происходило. Подобное "вечное возвращение" свидетельствует об онтологии, не затронутой проблемами времени и становления. Подобно тому, как греки мифом о вечном возвращении пытались удовлетворить свою метафизическую жажду «оптического» и «статичного» (ибо с точки зрения бесконечности становление вещей, постоянно возвращающихся в прежнее состояние, имплицитно аннулируется, и, таким образом, можно утверждать, что "мир остается на месте"[94]), также и «примитивный» человек, наделяя время цикличностью, аннулирует его необратимость. Прошлое — это всего лишь предопределение будущего. Ни одно событие не является необратимым, и никакое изменение не является окончательным. В определенном смысле можно даже сказать, что в мире не происходит ничего нового, ибо все, что есть, — это всего лишь повторение прежних первичных архетипов; данное повторение, актуализируя мифическое время, в которое было совершено архетипическое деяние, постоянно поддерживает мир в одном и том же всеобщем изначальном времени. Время всего лишь делает возможным появление и существование вещей. Но никакого решающего влияния оно на их бытие не оказывает, ибо оно само постоянно возрождается.

Гегель утверждал, что бесконечная повторяемость заложена в природе вещей, отчего "ничто не ново под солнцем". Все, о чем мы рассказали выше, подтверждает существование подобной концепции в обществе, находящемся на архаической стадии развития: для человека данного общества явления повторяются до бесконечности, отчего и вправду под солнцем ничего нового не происходит. Но, как мы уже говорили в предыдущей главе, эта повторяемость имеет определенный смысл: повторение наделяет события реальностью. События повторяются, потому что они подражают архетипу: образцовому Событию. Кроме того, путем повторения время прерывается или, в крайнем случае, смягчается его разрушительный характер. Однако замечание Гегеля заслуживает внимания по иной причине: Гегель стремится обосновать такую философию истории, где бы историческое событие, пусть даже необратимое и автономное, могло бы, тем не менее, быть включено в открытую диалектическую систему. Для Гегеля история «свободна» и всегда «нова», она не повторяется; но несмотря ни на что, ход истории согласуется с замыслами Провидения; таким образом, у истории есть образец (идеальный, но все же образец), содержащийся в диалектике самого Разума. Истории, которая не повторяется, Гегель противопоставляет «Природу», где явления воспроизводятся до бесконечности.

И все же мы видели, что на довольно значительном отрезке времени человечество всеми возможными способами отторгало от себя «историю». Можно ли из этого заключить, что на протяжении данного периода человечество пребывало в природном состоянии, что оно еще не выделилось из Природы? "Только животное поистине невинно", — писал Гегель в начале своих "Лекций по философии истории". Первобытные люди не всегда чувствовали себя невинными, но старались стать таковыми, периодически каясь в своих прегрешениях. Можем ли мы усматривать в этом стремлении к очищению ностальгию по утраченному животному раю? А может быть, в этом желании первобытного человека не иметь «памяти», не замечать времени, используя его исключительно для измерения своего биологического существования, не "проникаться чувством времени", не превращать время в фактор сознания, следует усматривать его жажду «быть», его стремление к бытию, такому, каким бытийствуют архетипические существа, чьи деяния он беспрестанно воспроизводит?