Мичуринский проспект (СИ) - Страница 36

Когда я вышел на улицу, было еще темно. Я сразу разобрал телефон и выкинул симку и части аппарата в кусты. Мне не хотелось ни с кем говорить и тревожить и без того расшатанные нервы. Да и кто мне мог позвонить? Только взволнованный отец. Он бы угрожал мне, уговаривал, умолял, я бы сбрасывал, он бы звонил снова. Кому нужен этот фарс?

В прошлый раз, предчувствуя надвигающийся психоз, я уехал от родителей к бабушке. Я пытался им объяснить, что они просто достали меня и мне нужно от них отдохнуть хотя бы какое-то время. Но они не понимали. Не знаю, что там творилось в голове у отца, но он приехал к бабушке, чтобы забрать меня и не дал мне даже маленькой передышки.

На любое действие есть противодействие. Взять хотя бы принцип стрельбы автомата Калашникова: боек бьет по капсюлю, в гильзе взрывается порох, образуются пороховые газы, которые выталкивают пулю вперед, а газовый поршень назад, выбрасывая из крышки ствольной коробки гильзу. Поршень сжимает пружину, и та, дойдя до предела, возвращает его назад, спуская курок. И так по кругу, пока не кончится обойма. Рутинный, хоть и шумный процесс.

Страшно осознавать, что самые близкие для тебя люди твои самые страшные враги, а больше-то ты никому и не нужен.

На углу дома мне встретился знакомый. Он протянул мне руку и попытался завести беседу, но тщетно. Я смотрел мимо него, куда-то вдаль. Выяснив, что я не в себе, он двинулся дальше, по своим делам. Какие дела могут быть у студента в шесть утра?

Через пару минут я уже был на остановке. Город только начинал просыпаться и по широкому проспекту проносились одинокие машины, шумно, со включенными габаритными огнями. Рассвет только принялся.

Вскоре подоспел пустой автобус, и я сел у окна и смотрел на проплывающий мимо пейзаж. Разум мой растворился в бурлящем потоке информационного поля. Он не принадлежал уже больше мне. Подпитываемый множеством притоков чужих мыслей, он увяз в самой стремнине.

Я закрылся от внешнего мира наушниками и слушал истории о трудной жизни избалованных детишек, которые постоянно куда-то влипали. Монотонные речитативы под плотный как мед бит согревали обмотанное колючей проволокой сердце. Мое сердце. Ведь я ничем не отличался от ребят, про которых слагались эти сказки.

Кто они герои нашего времени? Герои ли? Сплошь бездельники и наркоманы. Дети. Ведь только дети могут быть по-настоящему жестоки.

Когда приехал к дяде Боре, вовсю светило скупое осеннее солнце. Зима наступала, и победа её была не за горами, свежий воздух пробирал до костей. Высокие железные ворота его дома оказались заперты. Попытавшись сдвинуть их руками несколько раз, я убедился в этом окончательно. "Странно, -- подумал я, -- дядя Боря не имеет обыкновения запираться, но, быть может, мне это приснилось. Может и не так все на самом деле".

Прижавшись спиной к воротам, я сел на корточки. Во мне не было ни тревоги, ни печали, я просто сунул руку в карман, чтобы вытащить сигареты и зажигалку и обнаружил, что взял с собой какие то бумажки. Закурив, я стал их разглядывать. Ничего интересного, просто написанные большими и неровными буквами стихи.

Перечитав четверостишия, я без малейшего содрогания поднес зажигалку к листкам. Огонь сразу съел их до середины, начал жечь пальцы, и я отпустил обкусанную пламенем бумагу на землю.

Мне не хотелось просидеть у дома целый день, а потому я встал и пошел гулять по деревне. Дом дяди Бори находился в хорошем месте, недалеко от Москвы. Преимущественно тут жили люди с достатком выше среднего, и жили постоянно. Мало кто использовал эту золотую землю под летнюю дачу. Рядом с поселком располагалось красивое, хоть и небольшое озеро. Над ним возвышалась небольшая церквушка, свеженькая, с блестящими куполами. Дороги здесь были грунтовые, и хорошо, что дождя давно не было -- я бы промок и увяз в грязи. Удивительная вещь: люди богатые, а проблемы все те же -- дороги и я.

В селеньях, незатронутых асфальтом, все пути ведут в магазин. Ассортимент, как обычно у нас бывает, был широким, особенно по части водки и прочего спиртного. Бутылочные батареи в таких местах занимают самые почетные места. Они куда важней еды.

Как ни странно, мне совсем не хотелось выпить, хотелось пить и витамина С. Потому я взял гранатового сока и пошел поближе к храму.

Прямо за оградой стояла лавочка, то ли для прихожан, то ли для нищих. Я сел на нее, зажмурился и стал жадно пить. Легче не становилось.

Очнулся я в кровати. Рядом с ней, на тумбочке, стояла икона.

-- Дениска, сынок, ну что с тобой? -- сказал отец, которого от волнения было не узнать.

Было ли мне жалко его? Нет. Я просто его ненавидел. Он не был жалок, нет. Отец выглядел и вел себя, как человек, который только свалился в пропасть и судорожно ищет выход на поверхность. А его попросту нет.

Он много говорил, жутко волновался, пытался объясниться со мной, а я молчал. До меня не доходил смысл его слов, да и не хотел я ничего ему отвечать. Все было ясно и без них: что-то надломилось во мне. А кто виноват не так уж и важно.

Поняв, что любые попытки выйти со мной на контакт бесполезны, отец ушел. И я снова остался один. Я не мог уснуть, просто лежал и бредил. Не знаю сколько времени прошло, и то ли позвали меня, то ли я сам спустился на второй этаж. Дом у дяди Бори был большой. С изящным фасадом, лестницей, гостиной, ванной, столовой и несколькими спальнями.

Увидев заплаканную мать, заваривающую пакетик чая, я стал кричать.

-- Из-за тебя я лишусь глаза, отец!

Родители молчали.

-- Идите нахуй отсюда! Оставьте меня в покое! Уроды! Ненавижу! Ненавижу, блядь!

После истерики я вернулся в спальню и забылся то ли сном, то ли бредом.

Когда я очнулся во второй раз, за окном было темно, и я не мог разобрать то ли утро, то ли вечер. Я встал с кровати, и как был, в трусах, снова спустился на второй этаж. Из столовой доносился мужской голос. Речь шла о хоккее. Не знаю откуда, но мой воспаленный разум знал, кому этот голос принадлежит, может дядя Боря рассказывал, а может я просто выдумал этого человека.

Это был тренер, у которого на тренировке погибли два мальчика.

-- Пошел вон отсюда! У тебя дети гибнут, а ты тут водку жрешь? -- заорал я на него.

Дядя Боря рассмеялся, я никогда не слышал такого зычного и страшного смеха. Казалось, что вся его боль вышла из самой глубины души наружу. Тренер ушел с опущенной головой.

Мне хотелось есть. Я вошел в столовую и сел за стол. Дядя Боря молчал. На столе стояла бутылка водки и нехитрая закуска. Рюмки рядом с ним я не увидел. Тетя Нина, его жена, видимо услышала шум и пришла к нам.

-- О! Денис проснулся, -- улыбнулась она, -- есть хочешь?

-- Да.

-- Я готовила обед, но ты спал, сейчас разогрею тебе.

Тетя Нина грела еду в молчании. Мое плачевное состояние не давало мне возможности расслабиться и насладиться размеренным ходом деревенской жизни. Время здесь шло по-другому. Пять минут прожитых в шумном и загазованном мегаполисе равнялись одной минуте, проведенной здесь, в покое и тишине.

Тетя Нина накрыла на стол, пожелала приятного аппетита и вышла. Я начал есть, а дядя Боря прервал молчание.

-- Завтра мы крест на церковь поднимать будем. Поможешь ли ты мне?

Я промолчал и снова поднялся в спальню. Не знаю, сколько времени я проворочался в кровати -- уснуть не получалось. В комнате не было часов, а от того я просто потерялся во времени. По солнцу ориентироваться не выходило, сумерки за окном говорили мне только о том, что световой день закончился. А утро ли, вечер или даже ночь, определить не получалось.

Загородную тишину то и дело нарушал детский плач. Ребенок то вопил, то затихал. В его истошном, рваном реве содержалось столько вселенской скорби, что становилось страшно. Почему дети плачут? От того, что только пришли в этот мир, и он им не нравится? От того, что близки еще богу и сердцем, чистым своим сердцем понимают, что впереди их ждет трудный, полный тоски и разочарований путь?