Мгновенье славы настает Год 1789-й - Страница 54
Даже не имея сомнений, что Пушкин сочинил стихи за несколько месяцев до восстания. Сенат все равно квалифицировал их как "сочинение соблазнительное и служившее к распространению в неблагонадежных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространстве".
Нельзя не удивляться! Поэт пишет до русского восстания — ему приписывают восхваление восстания, уже случившегося; поэт вроде бы осуждает якобинский террор, и власти должны радоваться, но «наверху» все равно недовольны: и в осуждении террора угадывают какой-то тайный враждебный дух…
Трудно великому поэту не быть пророком. Когда он оканчивал своего "Андре Шенье", русский «1789-й» еще не наступил — но главные слова уж произнесены!
Клятва
"Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа… Ненавистный тиран падет под нашими ударами; мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию".
Эти слова произносил осенью 1825 года перед своими единомышленниками пламенный заговорщик Михаил Бестужев-Рюмин. Запись одного из современников не передает той силы и страсти, того гипноза, которым владел этот 24-летний офицер: после его выступления офицеры куда более старшие и возрастом, и чином обнимались, плакали, клялись нанести удар по царю. Некоторые потом серьезно утверждали, что Бестужев-Рюмин их буквально околдовал. По-видимому, это был своеобразный, талантливый лидер, который в наше время, в XX веке, мог бы повести за собой массу молодежи. Свою агитацию Бестужев-Рюмин разворачивал на Украине, среди расположенных там войск; самым же близким к нему человеком, задушевным другом, невзирая на заметную разницу в возрасте, был уже столь знакомый читателям Сергей Муравьев-Апостол.
И старший — Матвей, и второй брат — Сергей, и даже самый юный, еще не окончивший обучение, Ипполит Муравьевы-Апостолы были готовы ради свободы на все.
Религиозный Сергей полагал, что если ему явились столь возвышенные мысли и чувства, — то один этот факт доказывает присутствие божества, существование связи человека с высшими силами…
"Для отечества, — вспоминал современник, — Сергей Муравьев-Апостол готов был жертвовать всем; но все еще казалось до такой степени отдаленным для него, что он терял терпение; в такую минуту он однажды на стене Киевского монастыря выразил свое чувство". Один из декабристов прочитал на стене эту надпись (позже троюродный брат сочинителя Михаил Лунин переведет французские строки на русский язык):
Матвей Муравьев (на следствии): "У меня была переписка большая с некоторой мадемуазель Гюене, я желал очень письма истребить".
Переписка с гувернанткой из Швейцарии, жившей в Полтавской губернии, была не только у Матвея, но и у Сергея. Письма были сожжены во время восстания… Что стало с самой Гюене, сожгла ли она послания братьев или сохранила? Может быть, они доселе хранятся в фамильной шкатулке в каком-нибудь альпийском кантоне? Бог весть. И все же одно, последнее, письмо к ней Сергея Муравьева уцелело. Спаслось потому, что мадемуазель никогда о нем не узнала…
Через несколько месяцев после восстания один жандармский капитан обратил внимание, что на полтавской почте лежат невостребованные письма, адресованные Матвею Муравьеву-Апостолу и мадемуазель Гюене…
Письма, прочитанные двумя-тремя чиновниками и на столетие спрятанные в секретный архив. Их напечатали только в 1920-х годах…
Сергей Муравьев-Апостол — мадемуазель Гюене 18 ноября 1825 г.:
"Я преподношу вам довольно длинное рассуждение, но вы не должны этому удивляться: когда беседуешь с особой, которая имеет обыкновение размышлять глубоко, это пробуждает в нас поток мыслей, которому нет конца. Вспоминаете ли вы, мадемуазель, наши долгие беседы? Что касается до меня, то сколько раз я мечтал о том, чтобы они возобновились!
В ожидании этого времени, которое будет для меня очень приятно, примите уверение в почтении и уважении, которые питает к вам преданный вам…"
Длинные рассуждения касались прочитанных книг. Новый пятитомный французский роман Луи Пикара "Жиль Блаз революции" декабристу не понравился: герой — веселый проходимец; переживая тысячи приключений и спасаясь от смерти, он удобно устраивается при разных режимах — революции, Директории, Наполеоне, Реставрации, пока не заканчивает жизнь в уютной богадельне.
"Эти люди, — говорит Сергей Муравьев девице Гюене, — приспосабливаются ко всяким обстоятельствам потому, что, лишенные всякой силы в своем характере, они не могут понимать ничего, кроме эгоизма, который заставляет их и в побуждениях других людей находить лишь свою собственную манеру мыслить и чувствовать. Но сами эти люди — не отбросы ли они человеческого рода?"
И затем — наиболее интересные строки этого письма, где автор рисует свой человеческий идеал. И корреспондентка, конечно, разглядела бы этот автопортрет, если б послание когда-нибудь пришло по адресу.
"И не в противность ли этому непостоянству людей ничтожных мы чтим и особенно ценим людей, которых небо одарило истинной отзывчивостью чувства и деятельным характером? В их природе непостоянства нет, потому что впечатления врезаются неизгладимо в их сердца. Жизнь имеет для них прелесть только тогда, когда они могут посвятить ее благу других. Они отбросили бы ее, как бесполезное бремя, если бы они были осуждены посвящать ее самим себе. В своем собственном сердце находят они источник своих чувств и поступков, и они или овладевают событиями или падают под их тяжестью, но не станут к ним приспосабливаться".
И если существуют такие люди — а Сергей Муравьев подозревает, что существуют, — тогда мир устроен не так, как полагает "Жиль Блаз революции":
"Но не утешительно ли думать, что все воззрения, которые унижают род человеческий, оказываются ложными и поверхностными?"
Это одно из последних писем человека, которого "небо одарило истинной отзывчивостью", в чьем сердце "неизгладимые впечатления", для кого жизнь имеет прелесть, если посвящена "благу других".
Исповедь, завещание — особенно важные, так как автор не подозревает, что пришел час исповедоваться.
Таковы были герои завтрашней революции.
Однако вернемся на то секретное заседание, где Бестужев-Рюмин овладевает умами слушавших и с самого начала убеждает единомышленников в огромных отличиях русской революции от французской и многих других.
"— Наша революция, — сказал Бестужев-Рюмин, — будет подобна революции испанской; она не будет стоить ни одной капли крови, ибо производится одною армиею без участия народа.
Москва и Петербург с нетерпением ожидают восстания войск. Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа. Будущего 1826 года в августе месяце император будет смотреть 3-й корпус, и в это время решится судьба деспотизма; тогда ненавистный тиран падет под нашими ударами; мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию.
— Но какие меры приняты Верховною думою для введения предложенной конституции, — спросил его Борисов 2-й, — кто и каким образом будет управлять Россией до совершенного образования нового конституционного правления? Вы еще ничего нам не сказали об этом.
— До тех пор пока конституция не примет надлежащей силы, — отвечал Бестужев, — Временное правление будет заниматься внешними и внутренними делами государства, и это может продолжаться десять лет.
— По вашим словам, — возразил Борисов 2-й, — для избежания кровопролития и удержания порядка народ будет вовсе устранен от участия в перевороте, — что революция будет совершенно военная, что одни военные люди произведут и утвердят ее. Кто же назначит членов Временного правления? Ужели одни военные люди примут в этом участие? По какому праву, с чьего согласия и одобрения будет оно управлять десять лет целою Россиею? Что составит его силу и какие ограждения представит в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддерживаемый штыками, не похитит самовластия?
Вопросы Борисова 2-го произвели страшное действие на Бестужева-Рюмина; негодование изобразилось во всех чертах его лица.
— Как можете вы меня об этом спрашивать! — вскричал он со сверкающими глазами, — мы, которые убьем некоторым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей? Никогда! Никогда!
— Это правда, — сказал Борисов 2-й с притворным хладнокровием и с улыбкою сомнения, — но Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его величием и славою, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавий, юноша 18 лет.
Борисов хотел продолжать, но был прерван другими вопросами, сделанными Бестужеву, о предметах вовсе незначительных…"