М.Ф. - Страница 42

– Не сомневаюсь, – ответил я, начиная снимать свой, Лльва, костюм. В самом деле: в конце концов, за гобеленами вполне могли располагаться миниатюрные глазки для пустых глаз охотников и бражников.

– Наверно, и слышно тоже, – ответил я. Микрофон под матрасом готов впитать драму звуков. Я целиком и полностью оказался в ловушке, но сам начал этот процесс тем вечером в кампусе. Один плюс один равняется одному, когда имеешь дело с крупными преступлениями или смертными грехами. Разумеется, Катерина была в ужасе, в потрясении, в недоверии, в безмолвии, глядя на меня, стоявшего, наконец, голым, пьяным, мрачным.

– Знайте, вас слышно.

Голос сменил пленку.

– Нам придется дойти, – сказал я ей, – почти до самого предела. Доверься мне. Я не перешагну границу. Мы на сцене, вот и все. Спектакль закончится, когда дверь отопрут и нас выпустят.

Я провел рукой по панели управления, и свет погас. И птица где-то па полпути умолкла. Потом я очутился в просторной постели, вступил в короткую борьбу с Катериной, слишком слабой, накачанной транквилизаторами, не способной меня удержать. Причастие, которое мне пришлось выпить, было безусловно напичкано кантаридином или еще чем-нибудь, но истинным стимулятором служила мадонистая сучка, девушка без седла. То, что она начала, сейчас можно было закончить. Это она сейчас была в моих руках, растолстевшая. Катерина очень устало бездыханно протестовала, по я шептал ей на ухо: «Спектакль, спектакль». Вспомнил куплет графа Рочестера, однажды процитированный профессором Кетеки, фамилия которого, как я впервые понял, походила на Китти Ки: «Готов послать я быстрые приказы, чтоб гром и молния внизу загрохотали сразу». Я должен воздерживаться должен воздерживаться должен воздерживаться.

Адский стук в дверь и визгливые женские голоса вызвали контрспазм. Я сразу выскочил из постели, извергая семя на овчинные коврики Дункеля. Потянулся, по-прежнему извергая, к панели управления, снова включил свет, а также птичий голос, сказавший, знайте, вас слышно. И крикнул Катерине:

– Одевайся. Все кончено.

– По-моему, только разумно, – повторил доктор Фонанта, – позволить им провести остаток брачной ночи, – радость которой была пока сильно подпорчена травмой сего неожиданного вторжения, – в городе; скажем, в добрачном доме невесты. В конце концов, цирк, может быть, не совсем подходит для начала медового месяца. Эта юная пара нуждается и заслуживает покоя.

Фейерверк прекратился, взошла четвертушка луны. Дункель выискивал в своем трейлере следы осквернения. С его зрением трудно было разглядывать пол, не встав на четвереньки, чего он не сделал. Катерина стояла рядом со мной, неестественно веселая и беспечная. Кольцо с ее безымянного пальца пропало. Может, Дункель найдет его позже у себя в постели. Я снова был в костюме Лльва, со своей немногочисленной собственностью в карманах. Умберто по-прежнему придерживал мисс Эммет. Ножницы висели у нее на поясе, сверкая в лунном свете. Она говорила:

– Гадкая женщина, гадкая, гадкая женщина. Подслушивает, пыталась подсматривать. Соблазнила мою Китти Ки на такое дело со своим чудовищным парнем, а потом подслушивала и подсматривала. Будь здесь бедный Майлс, одинаково расплатился бы с сыном и с матерью. Гнусное семейство.

Эйдрин, Царица Птиц, кажется, повредила здоровый глаз, хотя из слезного канала вытекло минимальное количество крови.

– Он не уйдет, – сказала она. – Пока, если не вообще. У матерей свои права. Нам есть что сказать друг другу.

– Теперь сын ваш – женатый мужчина, – улыбнулся из кресла-каталки доктор Фонанта. – Может отправляться, куда захочет, туда же отправится и его жена.

– Ну, конечно, женатый, – вскричала мисс Эммет, как кричала и раньше. – Я не хочу, чтоб они женились. Грязный трюк у меня за спиной, вот что это такое. Я полицию вызову.

Я себя чувствовал очень странно, – слабый, но не больной, грешник и мученик, в опасности и в безопасности. Доктор Фонанта сказал очень мягко:

– Не будем говорить о полиции, мисс Эммет. Никакой полиции. Не станем впутывать полицию.

На это она промолчала.

– Я убираюсь отсюда, мам, – сказал я. – С Катериной. Знаешь, сыграл в вашу гребаную игру, и с меня как бы хватит. Мы далеко уедем. Понимаешь, деньги есть, у нас все права на деньги, знаешь, их у нее полно. Ты на это на все согласилась, мам. Первым делом согласилась, когда разрешала жениться. Мы должны как бы жить своей жизнью, понятно.

– Да, – очень устало сказала Эйдрин. – Но еще кое-что надо уладить, bachgen. Я еще не удовлетворена.

– Чего тебе надо, мам? Не все еще от меня получила?

– Только мы с тобой, bach. Ненадолго.

Доктор Фонанта потерянно передернул плечами и сказал:

– Вполне разумно. Умберто отвезет Катерину и мисс Эммет в город. Ваше пребывание здесь, мисс Эммет, было недолгим, но не без событий.

– Надо же, брак. Пока я лежала в отключке, как свет, со своими кошмарными снами.

– Вы, мой мальчик, как я понимаю, найдете себе транспорт попозже. Идите со своей матерью. Думаю, это в последний раз на какое-то время.

– А если я скажу нет, мам?

– Ты не можешь сказать нет, bach.

Нет, я не мог. Она повела меня обратно к большому шатру, а мисс Эммет кричала:

– Держись от девочки подальше, слышишь? Надо же, брак.

Оглядываясь назад, думаю, я очень хорошо знал, что будет, хотя это, может быть, знание после события, много позже. Но каким еще образом, принимая логику единого целого, можно хоть что-нибудь знать сейчас, если это не было известно на том молчаливом пути к кругу арены, заключавшему в себе ее единственное волшебство, если я не был готов к происшедшему там? Еще горел полный свет, пара клоунов спорила о метатеологии под последнее выдохшееся шампанское. Млекопитающие ушли спать, а птицы бодрствовали, чистя перья. Эйдрин сказала клоунам:

– Нам с сыном надо тут кое-то отрепетировать.

– Финсен на этот счет упрям, как онагр. Онагр, как я уже говорил, может быть, слишком часто, – очень ручной осел. А, а? Да, дорогая леди, да. Уже уходим.

Фигляр был еще с носом, в огромных шлепающих башмаках. Он ушел со своим коллегой, который, будучи немцем, все знал про Штрауса и романтическую школу; деталь его костюма составляли чрезмерно заплатанные джинсы «ливайс». Я сказал:

– Этот гребаный цирк полон интеллектуальной жизни, мам. Доктор Фонанта как бы той задал. А тут еще ты со своим переходом от гребаного целомудрия к гребаной прикладной теологии рогачей.

– Теперь ты вышел на чистое место, мальчик. Гром грянул. Что ты сделал с моим сыном?

– Твой сын идет по коридору, мам. Понимаешь, женатый мужчина теперь. И в других отношениях тоже вырос.

– Ты, – сказала Эйдрин, – Майлс Фабер. Девушка твоя сестра. Ты совершил самый смертный грех, причем лишь для сокрытия его двойника – убийства.

Она сбросила с себя валлийские приметы, приготовившись теперь к hwyl[97] проповедника, методиста, кальвиниста из маленького городка.

– Бред гребаный, мам, и ты это знаешь.

– Мой сын сделал много плохого, ему часто грозила опасность то в одном, то в другом городе. Здесь я за него боялась, попросила полицию за ним присматривать, а также извинилась за все, что он мог уже натворить. А полиция говорит, что мой сын назвался Майлсом Фабером.

– Разве нельзя в иных случаях называться чужим именем? А если я назвал фамилию любимой девушки, то только потому, что она – как мелодия в моих мозгах гребаных, мам.

– Ничего у тебя не получится. Могу догадаться, что должно было произойти, хотя боюсь гадать. Я больше хочу, чтоб ты был моим сыном, живым, невредимым, а теперь женившимся, вошедшим в хорошую семью. Ты прожил плохую жизнь, если правда мой сын, по я всегда любила тебя. Начинал ты очень хорошо. Хорошо, с самого дня рождения, самого лучшего дня, не какого-нибудь, a Nadolig'a. Говорят только, будто в тот день родился Большой Черный Иисус, может, боролся он с Белым над твоей колыбелью, глубоко поцарапал тебя, прежде чем был в гневе изгнан. Если ты мой сын, если если если…