Междуцарствие (рассказы) - Страница 5

Ангелы все - соблазнители: тем, что о них думаешь: а иначе, в чем соблазнение, о чем еще может быть речь? Черные ткани, сукно, полотно, чистый черный хлопок - чем их красят? Любой шарик, закатившийся в лунку, очень счастлив. Как в белом, в заметенном сухим снегом льду появляются полыньи, так, значит, и март. Или же январское вырубленное во льду водосвятие, и все окружные выпивохи торопятся к этой черной дырке среди метели, чтобы туда окунуться, потому что, говорят, в эти морозы вода в иордани становится водкой, не хуже, чем огонь, загорающийся сам собой на Пасху.

Они как бы задержавшийся телеграф. Все, кто болтает крыльями - летят вверх, те, кто машет языком - вниз, звук всегда виден как царапина, люди машут им всем вслед, как дети вдоль поезда руками, а счастье - это белый флаг над всем сразу. Такая белая марля, раскинутая на черных плечиках. Это рубашка на балконе, в сумерках. Висит, сохнет. Это то, что ты делаешь себя черным, чтобы увидеть белым что угодно остальное.

Ангелы - небольшие, в размер жизни, их нельзя использовать, иначе они быстро кончатся, изотрутся. Ангелы не размножаются, потому что они даже не растения. Когда из пустоты приходит тело, оно всегда опасно: у него слишком много мяса, чтобы ничего не весить. У каждого ангела длинные ноги и большие плашмя крылья - чтобы быть с ними где угодно.

Когда византийская нефть становится фуфлом, вроде ж. д. цистерн, то есть - размеченная сбоку мелом пункта назначения, тогда всех упаковывают в головки спичек и все дружно лежат рядом, как десантники в нутре аэроплана, пока им всем не вспыхнуть сразу. Это очень тяжелая жижа. Это очень грубые сапоги и их цвет такой, что таким может быть только он, дно.

Все ангелы млеют от Шопена. Он кажется им похожим на себя, он для них как старший брат из Америки, у него есть руки, а у них - тоже, но такие слабые. Они, ангелы, вроде смазки, чтобы нам не было страшно: это единственное из того, что мы способны не бояться.

Когда начинается очень жаркая осень и трава сухая на ощупь, трава пахнет сеном, ангелы пахнут книгами, книги выгорели, словно овцы на травке, и любая грязь засохла в буквы, и это слово мучает нас как знает.

Шопен тут едет вдоль звуков, как трамвай вдоль своего шпенечка, все ангелы выстроились вдоль рельс и прикладывают плоские ладошки к козырькам конфедераток с бело-красным околышем: будто им по лбу провели гвоздем. У них синие, как татуировка, глаза. Шопен то ли пьян, то ли глядит на них вдоль дороги, как на деревья, где одновременно вишни и цветут, и плодоносят, он вынимает руку в окно, давит пунцовые шарики, они брызжут на лепестки и его манишку, и он идет мимо, оставляя кончики своих пальцев простыми точками, как если бы размечая границу, куда ангелам не резон соваться, чтобы не больно.

Как деревья все время: он едет, а они его - сопровождают, стоя вдоль него - будто и не едет никуда, а это все другие навстречу, и он их раздвигает капельками крови, а они смыкаются, он их раздвигает и не знает, что с ними делать, когда они лежат всюду, где ты мог бы упасть своей кровью поверх их крыльев.

Если человек чего-то не понимает, ему высылают тех, кто попытается ему что-то объяснить. И они объясняются с утра до полуночи и с полуночи и до утра.

Когда с человека разбинтовывают ангелов, ему больно. Ангелы спеклись с его кровью: они держатся друг с другом за руки, потому что больно и им: они падают вниз разматывающейся петлями тряпочкой с чьей-то пробитой головы на тяжелый черный пол. Человек смотрит вниз и не узнает своей крови. У него ее, крови, нет больше: он ее в лицо уже не узнает, он помнит лишь то, что из него что-то истекло, и вот этот бурый цвет и был тем, чем ему было больно. Кровь остужается, ржавеет и становится гвоздем, вбитым в тело.

Ангелы сыплются с его жизни на пол, листьями с дерева - ангелы лежат вокруг него на полу, будто он стал старше: теперь его кровь вся вывернута наружу. А кругом начинается такая зима, что чиркнешь спичкой, и в соседнем лесу - слышно.

ЧЕРНЫЙ ВОЗДУХ

В отсутствии возникает объем,

немного превосходящий

естественный объем буквы,

чуть больше черного воздуха.

ТОЧКА ДВА ТИРЕ

Когда не впутывать память в непременность житейских раскладов, то отношения чая и воздуха (обычно - возле оконного переплета, крашенного белилами, только слишком ровного, так что, похоже, белилами с воском, разогретым на горелке) заставляют чай быть почти смыслом жизни крана, после поворота влево на три четверти с синей точкой на рукоятке. Или оттуда польется что-то едва вязкое, прозрачное, похожее на разнообразие хитрых вещей, успевших между "против часовой стрелки" и истечением из крана раствориться и обесцветиться, как бы упав в снег.

Аптеки, как правило, строят на углах - в местах вероятных столкновений дилижансов и прочих двуосных, т. е. относительно прытких экипажей: экипажи разваливаются на корню, из них выносят окрашенных красным цветом, несут в аптеку: бинтовать - дело долгое и, скажем, странноприимное. Чуть позже красный цвет становится бурым, и они умирают.

Для чистоты одиночеству всегда необходимо железо - пусть даже в виде дешевых бежевых таблеток, дежевых бешевых, глотая которые удается отчасти улучшить себе кровь. Хочется думать, что она от этого улучшается. Они не очень отвратительны на вкус, во всяком случае.

Аптеки обычно светятся изнутри, сквозь витрины светятся разноцветными порошками, всякий из которых, что ли, хорошо знает о себе и о том, зачем он нужен: и правильно знает, и бывает полезен, но не может, увы, броситься навстречу вошедшему в аптеку без рецепта. И тот, конечно, уйдет, а как грустят порошки? Тихо - первое, что приходит в голову.

Когда человек горбат, он хочет втянуть спину ,чуть кокетничая, только перед кем? перед собой, что вряд ли, перед зеркалом, которое было ли в его доме? - ах, Боже мой, и, право же, бывают ли в домах горбунов зеркала? волочит на спине толсто-выпуклую линзу, как по дороге домой сзади всегда поздно ночью всегда идет то, что искривляет дорогу, и тихий скрип бутылочного стекла под подошвой: чуть ниже шага, чуть выше почвы скользкой, будто прорезаемой насквозь коньками, если под звуки духовой музыки, прущейся, верно, из полыньи и, конечно, нежной.

Нежной, скажем, как снег, слипающийся сам с собою, и вовсе теряющие ощущения разницы ед. и мн. числа, чисел, классическое искусство вегетативного размножения, прошу прощения, ради Бога, и милости просим - ну, скажем, совместно покататься.

Если будто, сидя в колбе, созерцать себя изнутри, несправедливо увеличенного, разбухшего, почти торжественного, тело станет слишком уж близким, словно в дорожно-транспортном происшествии, и второе, маленькое сердце бьется, как кузнечик в спичечной клетке, камере, и хочется смыться, слинять, устраниться, но все равно наедет. Куда денешься. А вот ползком, ползком. Почти вместо тишины.

Тишина бывает. И ее можно даже потрогать, то есть - ее можно трогать, но с условием, которое она выдвинет сама, через какое-то количество прикосновений. Если влить в себя, скажем, лекарство, то это почти то же самое, что вылить его на снег: оно будет буравить в нем дырку, цветную и вихляющую, - если разрезать сугроб поперек: кто этим займется? Да вот то и странно, что кому-то на ум это придет. Пускай режет.

Речь о том, что из человека затылок наиболее чуток ко взглядам со спины - даже примстившимся, но любую наведенную линзу, фонарь кто-то должен нести сзади в руках - а те дрожат, как умеют. То есть - он тоже скользит, идя сзади, и, раз скользит, - ему не догнать. И, наконец, он упадет и обесцветится, бедный, кем бы ни прозывался. И упал, и хорошо, и стал матовым на просвет, но, какая жалость - даже его отсутствие не поможет дойти до дома.

ТРЕТИЙ СЛУЧАЙ

Mainliners, то есть трубопроводчики, магистральщики и еще одно, сленговое значение, не умирают, они уходят по своим трубам и коллекторам на юг: исчезнут по дороге, им так положено: кто сможет - растворятся по пути, но и остальные не вернутся. Там им будет тишина: тихая и пахнет прелыми корнями, становящимися почвой. А когда май, то внизу там кучи лепестков сирени, черемухи, они пахнут не то что мыши; теплая сырость, свисающие сверху пауки, влажные, - внутри темной, уже даже не зеленой, но сумрачной размягченной листвы глушатся звуки, пахнет ворохами чуть обмякших лепестков, розовых, белых, продольных, с жилочками, пахнет поздно зашедшим, закатившимся солнцем. Что поделать, когда дню надо кончиться - не нас обидеть, а так, по его разумению, надобности: а мы на границе между светом и ночью падаем и падаем, а раз падаем, значит - вниз, и это называется сумерками: там можно исчезать медленно, и никто не заметит.