Между Явью и Навью - Страница 5

– Оборотись! – негромко и четко повелел волох и стукнул посохом об пол.

Эти, простые на первый взгляд, действия на миг позволили зверю взять верх над человеком. Волшан дернулся, рухнул было на четвереньки, да связанные за спиной руки вынудили ткнуться лицом в пол. Он изменялся до тех пор, пока раздавшуюся шею не стиснула цепь. Тогда захрипел страшно, забился и замер. Снова – обнаженным, связанным, покрытым коркой засохшей крови – человеком. На спине, выше лопаток, чернел знак, не то выжженный, не то вытравленный, но точно – не родимый.

– Погодь! – Волох шагнул к пленнику, приглядываясь.

Монах тоже приблизился. Оба склонились над неподвижным оборотнем, а он еле дышал, изнывая от разочарования и злости. Неожиданно его затылка что-то коснулось, и стало тепло. С одинаковыми возгласами волох и монах отпрянули. Волшан с трудом поднялся на колени, посмотреть, что стряслось?

Печать на груди монаха светилась, затухая. Такого он еще не видел, хотя видывал разное, отчего все, кто в комнате стоял, в землю зарылись бы. Волох с монахом переглянулись, и последний снял печать с груди. Волшан неловко заерзал по полу, пытаясь отползти, когда монах печать к нему поднес, но та не сожгла, не убила – всего лишь вспыхнула ярче свечи да горячо кольнула в голое плечо.

– Не может такого быть! – выплюнул, как выругался, Збыня.

Незнакомый монах насупился, отец Мефодий к двери попятился, словно сбежать собрался, а волох задумчиво пожевал длинный, в одно целое с бородой, ус.

– Однако один все же нашелся, – отпустив этот ус, проворчал он. Не так чтобы обрадованно.

– Развязать – уже негодно, но цепь снять не дам! Это же душегуб! Нечисть! Тьфу! – плюнул в пол змиевский воевода, когда волох велел оборотня освободить и наверх привести. Отвернул лицо и руки на груди сложил.

Двое дружинников князя, из тех, что сопровождали посланников в дороге, вопросительно смотрели на старшего гридня, ожидая приказаний.

Тот кашлянул, насупился и пробурчал недовольно:

– Делай, что велено, воевода. Раз у тебя в городище никого лучше этакой погани в дружину к Черномору не нашлось.

– Не! Не пойду! – замотал головой оборотень, дослушав киевского монаха. – За что мне такая честь?

На язык просилось – «на что она мне?», но тут Волшан удержался. Изловить убийцу-волкодлака он мог, но вступать в дружину? Да где-то в Киеве? Его путь лежал совсем не туда и теперь казался еще важнее, чем до того, как узнал истинную причину света из княжьей печати. Он же чуял: ни монах, ни волох сами не уверены в ее странном выборе, а уж Волшан – подавно.

– Метка Семарглова тебя не защитит, оборотень. Отрубят голову, аккурат по самую цепь – не Збыня, так другие, и кол осиновый для верности в сердце вобьют. А амулет княжеский все прегрешения простит, – напомнил волох. – Никто тебя тронуть не посмеет, если к Лысой Горе пойдешь. Откуда нам знать, за что именно на тебя выбор пал? Таково было пророчество и княжья воля. Значит, нужен ты земле Русской.

Монах губой дернул, но промолчал. Смирился, значит.

Волшан переступил ногами, доска в полу чуть слышно скрипнула. Его уху слышима, а остальным – нескоро станет. Что-то копилось, незримо клубилось в воздухе, заставляя могучего гридня у двери втягивать голову в плечи и неосознанно поглаживать меч. Волшан остро чуял недоброе. Грань, что отделяла Явь от Нави и повсюду была рядом, дышала словно живая. Что важнее? Теперь ему казалось, что вести для Семарглова жреца крепко связаны с великокняжьим повелением. Может, и правда – неслучайно его печать признала?

– А пойду! – вырвалось само по себе.

Он и язык не успел прикусить, удивился только.

– Вот и ладно! – Волох даже повеселел. – Утром и отправишься. Дам тебе оберег особенный. Чтобы никто больше силой обернуться не заставил.

Волшан поклонился. Подумал, что такой оберег поценнее княжьего амулета будет.

На общинный двор за его вещами послали дружинника да двоих обещали дать в провожатые, аж за городищев вал. Воевода побоялся, что мужики местные могут и скорым судом дело кончить, несмотря на медальон да оберег.

Как раз их-то и прилаживал Волшан, когда дверь стукнула, и, наклоняясь под низкой притолокой, в тесную комнатку на втором этаже воеводиного дома вошел волох. «Удачливый я на них, – усмехнулся про себя Волшан, затягивая петлю на узкой кожаной тесемке, – как мед для пчел». Он уже проверил – ни оберег, ни княжий знак никуда при обороте не терялись, только тонули в густой шерсти «воротника» на шее. И теперь перевязывал тесемки подлиннее, чтобы не душили, когда снова обернется.

Волох ждал, не торопил. В одной руке посох, с которым он, кажется, не разлучался, в другой – котомка. Волшан не сомневался, что ее уже вывернули да обшарили, но ничего интереснее стираной рубахи, кожаной увязки с медяками да печенежского гнутого кинжала в простых ножнах, в ней не было. Вся соль была в самой котомке – он шил ее сам, под себя. Просунь волчью голову в петлю да лапы – в две другие, потяни зубами спереди особенный шнурок, и котомка крепко держится под грудью волка, от самого быстрого бега не сваливается и не мешает. А в ней – одежда и весь небогатый Волшанов скарб. Не голым же к людям выходить, обернувшись?

Жрец все молчал, пришлось самому разговор зачинать. Волшан спрятал оберег и княжий знак за воротом, и они провалились до самого пупа, тепло пристроившись под новой рубахой. Спросил:

– Пора мне, что ли?

– Пожалуй, – согласился волох. – Если не поспешишь, можешь не успеть к сроку. А туда ли ты пойдешь, Волшан?

– Туда-туда, – проворчал оборотень.

– Помни, земля Русская защиты просит. Не князь. Не боги. Люди простые, – продолжил волох, хмурясь незло, скорее задумчиво.

Волшан скривился:

– Те ли, что давеча радовались моей голове на плахе?

– И те – тоже. Страшный ты для них. Так и я – страшный. И даже наш Феофил, с богом своим. И князь киевский, которого они в глаза не видали. Им бы жить, лодьи рубить, мед варить да детей поднимать, а тут – такое. Ступай на Лысую Гору к Черномору, помоги чем сможешь. Вижу, не зверь ты. Человек.

Он держался вдоль дороги, пока частокол огороди на валу Змиевского городища совсем не исчез из вида. Солнце вскарабкалось в зенит, когда Волшан вздохнул свободно и прибавил шаг – впереди вставала плотная стена леса. Под ногами сыро зачавкало – лес спускался в низину, и здесь даже днем стоял сумрак. Раздевшись и основательно увернув вещи, он увязал все в котомку. Только волохов оберег да княжий амулет остались на шее. Присел как по нужде, а встал уже зверем.

«Может, и не зверь, – запоздало ответил он волоху мысленно, смакуя бессчетные запахи леса, – но и не человек».

Волшан не знал, что, держась позади на добрую версту, по свежему следу за ним крадется преследователь.

Она появилась, сбив Волшану самый конец охоты. Сначала грудь ожгло холодом, не помешала даже густая шерсть, а потом за спиной зашуршали кусты. Молодой олень – его добыча – в два прыжка растворился в сумерках наступающей ночи. Резко осев на лапах, так, что зад проехался по сырой от вечерней росы траве, Волшан обиженно рыкнул. Увлеченный добычей, ослабленный от голода в волчьем облике, он ничего не почуял.

Ветки раздвинулись, и сквозь темную зелень продралась девка, укутанная в большой черный плат. Сердито отцепила гибкую ветку от мокрого подола и встала, глядя прямо на оборотня без всякого страха. Почувствовав, как пружинится для прыжка тело, он зло плюхнулся на пустое брюхо и заставил себя обернуться – не то не миновать девке беды.

– Дура! – едва обернувшись, заорал Волшан.

«Дура» стояла молча. Только смотрела во все глаза. Светлые, что весенний лед на дне лесного озерца. Знакомые…

Торопливо вытряхнув одежу из котомки, Волшан натянул ее на разгоряченное оборотом тело. Буркнул, отходя:

– Чего уставилась? Беги отсюда.