Между ночью и днем - Страница 58

— Ее изнасиловали. И пытали.

— Так я и думал, так и думал, — доктор радостно потер ручки. — Что ж, терпение, мой друг, терпение и еще раз терпение. А вот эти пилюльки будете давать три раза в день…

Катя притулилась у стенки и озиралась по сторонам с таким видом, точно ожидала немедленного нападения. Зрачки расширенные, глаза огромные, как у перепуганной лошадки. Шагнула навстречу, протягивая обе руки…

Ужинать не пошли, напились чаю с печеньем (кипятильник, слава Богу, не забыл) и рано, в девятом часу, легли спать.

Дни потянулись однообразно, незаметно. Завтрак, прогулка, визит к доктору, обед, сон, полудневный кофе в номере, прогулка, купание в озере, ужин, вечер, сон. Растительная жизнь, которая, когда задумаешься строго, единственное, к чему стоит стремиться; все эти нелепые хлопоты по добыче славы и деньжат рано или поздно обязательно превращают человека в скотину.

Через три-четыре дня Катя начала постепенно оттаивать. Уже не пугалась каждого шороха. У нее появился аппетит, и один раз она взялась наперегонки со мной переплыть озеро. Но выздоровление было хрупким. В глазах по-прежнему светилась какая-то чертовщина. Да и речь частенько бывала бессвязной. На вторую ночь я проснулся оттого, что она сидела на кровати и осторожно шарила вокруг себя руками.

— Ты чего? У тебя что-то болит?

— Они уже здесь, — ответила с такой уверенностью, с какой мой бедный батюшка говаривал о преимуществах восьмицилиндрового движка, — Мы попались!

Я зажег свет. Более обреченного лица я не видел даже у старух в московских очередях, когда она подсчитывают, хватит ли денег на пакет молока, Сердце мое упало.

— Катенька, успокойся, никого же нет! Ну посмотри. Дверь заперта, мы одни.

— Я же тебя просила.

— О чем, дорогая?

— Убить меня. Не могу так больше.

— Ты никогда меня об этом не просила.

— Просила, ты просто забыл. Еще в Москве. Я же знала, что нас найдут, вот и нашли.

— Но где они, где?!

— Они подкрадываются. Ты просто не слышишь.

На ватных ногах я поднялся и принес воды. Она попила из моих рук, и серый ужас потихоньку отступил из се глаз. Я уложил ее поудобнее, погасил свет, обнял и начал баюкать, приговаривая: спи, моя радость, усни, в доме погасли огни… Катя поворочалась немного и вскоре уснула.

Но это было единственный раз, больше не повторялось. Радоваться было нечему. Забыв о тех, кто подкрадывается, она переключилась на другие объекты. Теперь она панически боялась милого доктора Андрея Давыдовича и богатого липецкого гражданина Сергея Юрьевича Тамариском. В ее представлении оба преследовали одну цель: добить ее окончательно, но шли к ней разными путями. Доктор не мудрствовал, а сразу вогнал ей под кожу десять иголок и хладнокровно дожидался, пока она окочурится. Но Катя выдержала и это испытание. Только попеняла после первого сеанса:

— Зачем тебе это нужно, Саша? Если надоело со мной возиться, дай яду. Зачем же все мучить и мучить?..

Втолковать ей что-либо путное по-прежнему было невозможно, но все-таки положение изменилось в том смысле, что Катя начала прислушиваться к моим словам, пусть и не вникая в их смысл. Говорил я с ней много, подолгу, почти не переставая, — на прогулке, за едой, в постели. Так и этак я объяснял ей, что беда, которая с нами приключилась, изменила нас обоих и мы уже никогда не будем такими, какими были прежде. Но это вовсе не значит, что мы должны поднять лапки кверху и смиренно ждать конца. То же самое, говорил я ей, реформаторы проделали с миллионами людей, ограбили, унизили, лишили смысла жизни, превратили в скотов, но погляди вокруг: почти никто не хнычет, не просит пощады и не дрожит от унизительного страха. Даже пожилые, старые люди не сдаются, стараются добыть себе пропитание, обустраиваются, как могут, в надежде на лучшую долю. Нашествие двуногой саранчи, уверял я, не может продолжаться слишком долго хотя бы потому, что ничто не вечно в природе. Сейчас скверные, лихие времена, но они изменятся. Саранча, нажравшись, непомерно заглотнув, лопнет от несварения желудка и превратится в навоз, удобрит землю для будущих посевов. Все эти монстры, которые пугают нас с экранов реформой, коммунистами, фашистами, стабилизацией и приватизацией, на самом деле не так страшны, как смешны. Их сила только в нашем страхе, покорности и скудоумии. У нашего народа, говорил я, есть странное свойство впадать в летаргический сон, когда ему грозит смертельная опасность, но рано или поздно он просыпается. О, этого недолго ждать, потому что на алтарь пробуждения уже принесены кровавые жертвы — бойня в центре Москвы, Чечня, Буденновск… Женщины-беженки, чахнущие в сырых землянках, и дети под Тверью, которых кормят жмыхом, не дадут здоровым мужикам слишком долго наслаждаться летаргическим забвением. Об этом писал и Толстой, вспомни его рассуждения о народной дубине. С исторических времен мало что изменилось в этом мире. Насильник, злодей давит и убивает, жертва плачет и гнется, но всегда наступает час возмездия. Он неизбежен, как Божья кара. Когда народ очнется от летаргии, не останется и следа от всех этих крыс, от всех этих моголов, четвертачков и тех, кто дал им волю. Они исчезнут вмиг, как и появились, и память о них будет скорбью… Я говорил в этом роде, сам, конечно, не веря в то, что говорю, но моя горячность не пропадала даром. Катя слушала не перебивая, и в пугливых очах нет-нет да и разгорался тусклый огонек надежды… Сергей Юрьевич досаждал ей своим рыцарским ухаживанием. Меня он не стеснялся, видимо считая несерьезным соперником, хотя и мужем. Пару раз, правда, намекнул, что если у него все получится, как задумано, то я тоже не останусь внакладе.

— Любая женщина имеет свою цену, — пояснил тет-а-тет. — А твоя, Сашок, из самых дорогих. Поверь, уж в этом я разбираюсь.

Интересно, думал я, сколько же он готов отвалить?

Настигал он нас неожиданно — на прогулке, на озере, в библиотеке, — в номер я его не пускал, говорил: «Не прибрано!» — и захлопывал дверь перед носом, — настигал и сразу затевал романтические речи.

Я внимательно следил за Катиными реакциями. Она хоть и боялась непобедимого Сергея Юрьевича, но это был уже не тот страх, который мы привезли из Москвы. Этот новый страх изредка утеплялся озорными искорками в глазах, будто она на ощупь, малыми шажками возвращалась сама к себе. Все-таки однажды у нас с Тамарисковым произошло неприятное объяснение. Он в это утро был какой-то особенно настырный, и заметно было, что крепко похмелился после завтрака. Рассказал подряд два таких сальных анекдота, что даже я почувствовал оскомину. Я оставил Катю одну на скамейке, а Сергея Юрьевича отвел в сторонку, за деревья.

— Сашок, чувствуешь, да? Клюет! Как покраснела, видел? Против юмора ни одна не устоит. На юморок их цепляешь, как сома на лягушку.

Пыхтел он возбужденно и нервно прикурил. Я сказал:

— Сергей Юрьевич, я не против. Вы человек серьезный, и вижу, не на шутку увлеклись. Тем более и мне кое-что обещали…

— Сашок!

— Как говорится, большому кораблю дальнее плавание. Но об одном хочу попросить, как Катан бывший муж: держите себя поприличнее. Не привыкла она к такой удали. Всю игру испортите.

— Сашок, ты их не знаешь. Они все тихонями прикидываются. В каждой бабе сидит дьявол. Сунь ему в нос горящую паклю, и женщина твоя. Так-то, Сашок. Учись, пока я рядом.

— Бить буду насмерть, — сказал я.

Сергей Юрьевич вдруг побледнел, протрезвел, наглые глазки поблекли. Видно, разглядел во мне что-то такое, чего раньше не замечал.

— Ты что, спятил? Это же отдых, флирт!

— Вы мне нравитесь, Сергей Юрьевич. Вы человек образованный, с манерами, любите поэзию, но если Катю обидите, раздавлю, как таракана.

Задумался, хмуро ответил:

— Понял тебя, друг!

Не знаю, что он понял, но часа два после этого разговора держался замкнуто, нелюдимо. То есть вообще нас покинул, сказав, что ему нужно поработать в номере. Мы с Катей пошли купаться. Первые два дня она не решалась лезть в воду, думала, что обязательно утонет.