Меж трех времен - Страница 51

Я сидел лицом к Бродвею и теперь встал; на этой высоте было темно, сюда не доходил свет уличных фонарей. Впрочем, карниз был белого цвета, и я без труда различал его в темноте. Я двинулся по карнизу вдоль здания, обходя его, как часовой. Чувствуя себя круглым дураком, я прохаживался вдоль стен «Флэтирон-билдинг», следил за тянувшимися внизу безлюдными тротуарами и, стараясь не споткнуться в темноте, почти волочил ноги по каменному карнизу. Сейчас уже, должно быть, одиннадцать часов - где же люди, которые мне нужны?

Я медленно обогнул «нос» здания, стараясь не отрывать ног от карниза. Через Пятую авеню переходил одинокий прохожий, но он не направлялся сюда, он даже не взглянул в эту сторону. Я завернул на Двадцать вторую улицу и прополз вдоль тыльной стороны здания. Ничего.

Обогнув угол, я двинулся вдоль восточной, выходящей на Бродвей стены; далеко впереди оживленно роились белые огоньки. Я дошел до «носа», и тут меня осенило: я сейчас точь-в-точь походил на носовую фигуру корабля, только повернутую не в ту сторону. И уже отсюда я наблюдал одновременно за Бродвеем и Пятой авеню.

И вдруг со стороны Двадцать второй улицы появился какой-то прохожий - он шагал через Бродвей, наискось направляясь к «Флэтирон-билдинг». Конечно же, я узнал его, едва он ступил в тусклый оранжевый круг света, лежавший на мостовой под уличным фонарем - да и кто бы его не узнал? Много раз я видел этого человека в старых черно-белых фильмах: решительные движения, властный поворот головы; в свете фонаря на миг промелькнули знакомые круглые очки и усы. Затем, когда он ступил на тротуар, я разглядел и темную, с широкими полями, старую берейторскую шляпу.

Он остановился у стены здания, и шляпа повернулась вместе с невидимой мне сверху головой, когда он взглянул в северном направлении. Я посмотрел туда же - с севера, пересекая Бродвей, шагал в нашу сторону еще один прохожий; я поспешно и бесшумно - или почти бесшумно - двинулся по карнизу и в тот миг, когда они сошлись, оказался над самыми их головами.

- Ну-ну, мальчик мой, - проговорил первый голос, оказавшийся, к моему удивлению, не низким, а тонким, почти пронзительным. - Ты, как всегда, вовремя.

- Стараюсь, сэр.

- Наслаждаешься Нью-Йорком? Впрочем, тут и спрашивать нечего.

- Наслаждаюсь, как всегда, вы же знаете. Сэр, мы могли бы встретиться у вас...

- Ни в коем случае. Сейчас там шныряет слишком много репортеров. Я бы не хотел, чтобы они тебя заметили. Я попросту вышел черным ходом и... Ну да ты знаешь эту дорогу.

- Знаю, сэр.

Наступило короткое молчание; человек в круглых очках шевельнулся. Он был довольно высоким, но не выше своего собеседника. «Мы были правы, Рюб, Z - высокого роста». В руке человека в очках мелькнуло что-то белое.

- Я работал над ними всю вторую половину дня, и по-моему, вышло удачно - они достигнут своей цели.

Человек повыше ростом протянул руку и взял у него бумаги.

- Говард уже отдал свои?

- Да, сэр. - Бумаги исчезли.

- Тогда удачи тебе, мальчик мой. Удачи, и будь осторожен.

- Я всегда осторожен, сэр.

- Ну, положим, не всегда.

И они разом засмеялись. Затем вновь прозвучало отрывистое и, как вдруг показалось мне, неловкое: «Удачи!», сопровождавшееся кратким рукопожатием, и собеседники разошлись в разные стороны, а я остался стоять дурак дураком на своем карнизе, провожая взглядом вначале одну, затем другую темные шляпы с широкими полями - все, что я видел во время этой встречи, все, что вообще можно было увидеть с единственного места, где я мог бы спрятаться. Старая, можно сказать, представительная берейторская шляпа уплывала той дорогой, откуда появилась, и исчезла на Двадцать второй улице. А через Бродвей к Мэдисон-скверу удалялись шляпа Z, затылок Z, спина Z - вот он уже затерялся среди деревьев, а я все торчал на стене «Флэтирон-билдинг», силясь осознать, осмыслить то, что произошло. Z исчез насовсем, иной подсказки, чтобы отыскать его, у меня нет и не будет. Первая мировая война? Что ж, я никогда и не верил до конца, что один человек сумеет каким-то образом предотвратить это громадное событие; в сущности, в самой этой мысли было что-то абсурдное, и мне оставалось лишь пожать плечами и спуститься на тротуар. Но как же Уилли? Этого я еще не знал; это предстояло обдумать.

Такси не было видно, и я, повернув прочь от каменной громады «Флэтирон-билдинг», пошел пешком. Z для меня был потерян, но ведь оставались Тесси и Тед, верно? Они здесь, в Нью-Йорке 1912 года, на Бродвее - так мне всегда рассказывали. Тогда почему же я их не нашел? Переходя Двадцать восьмую улицу, я глянул налево и увидел - всего в квартале от себя - светящуюся надпись над входом в «Театр Пятой авеню». В этот миг надпись погасла, но я застыл на тротуаре как приклеенный, потому что чуть дальше в этом же здании все еще светился над дверью одинокий фонарь, белый и круглый, и я сообразил, что это служебный вход. Я заколебался. Меня так тянуло домой, к семье, и я мог бы вернуться хоть нынче же ночью, пойти на Бруклинский мост, и не пройдет и часа, как я... Однако я свернул налево и двинулся к этому одиноко горящему фонарю.

Так и есть - на зеленой двери белела размытая надпись «Служебный вход», и я остановился на тротуаре перед дверью, не зная, что делать дальше. Дверь распахнулась, и на улицу уверенным шагом человека, знающего, куда и зачем он направляется, вышла молодая женщина; судя по обилию грима, оставшегося на лице, она принимала участие в сегодняшнем представлении. Я сделал неглубокий вдох, толкнул дверь указательным пальцем, мгновение подождал - и осторожно вошел внутрь.

21

Я прошел коротким темным коридором, поднялся на три дощатые ступеньки и увидел дремлющего швейцара. Проскользнуть мимо него? Не стоит: я понятия не имею, куда мне идти и что я намерен сделать; меня изловят и выставят с позором. Я глянул на спящего, бесшумно вынул свой бумажник, извлек оттуда двадцатидолларовую купюру и сложил пополам. Зажав ее в кулаке, я изобразил, как мог, смиренно-нетерпеливую улыбку, которая должна была подчеркнуть, что я человек безвредный, и похлопал швейцара по колену.

Он не шевельнулся, лишь чуть-чуть приоткрыл глаза - он явно привык к тому, что его застают спящим, и привык изображать, что вовсе не спит. Он одарил меня твердым уверенным взглядом, и я сказал:

- Прошу прощения, не мог бы я увидеться с... - С кем? Я назвал единственное имя, которое было мне известно: - С Голубиной Леди?

Швейцар уже собирался покачать головой, осведомиться, кто я такой и все прочее, но я, не глядя на свою руку, словно она действовала совершенно самостоятельно, протянул ему сложенную купюру. Швейцар глянул на деньги, на меня, и взгляд его сделался жестким и колючим. Я понял, что допустил промашку: он углядел желтую оборотную сторону банкноты и цифру «20»; сумма была крупная, раз в десять крупнее возможной, и это его насторожило. Тем не менее он поглядел на деньги; лежавшие на его ладони, поколебался и встал.

- Подождите здесь.

Я остался один на маленькой дощатой площадке размером примерно десять на десять футов. Направо виднелась темная сцена, маячили краешки множества декораций, подымались в темноту какие-то таинственные веревки. Из коридора, куда удалился мой приятель-швейцар, доносилось женское пение. Кто-то рассмеялся легким, профессиональным, добродушным смехом. Какой-то мужчина выругался - без особой, впрочем, злости. На кирпичной стене слева от меня висела доска для объявлений, и я подошел к ней - полюбопытствовать, что написано на приколотых кнопками листках.

На одном из них был напечатан список выступлений, размечено время выходов в дневном и вечернем представлении. Объявление, напечатанное типографским шрифтом на картоне, - у меня было время переписать его, - гласило:

«Не произносите на этой сцене слов «пузан», «сукин сын», «ух ты, Боже мой!», если не хотите, чтобы вас немедленно уволили. Не обращайтесь с подобными словами ни к кому из зрителей. Если вы не способны развлечь публику мистера Кита, не оскорбляя ее слуха, старайтесь делать все от вас зависящее. Отсутствие таланта вызовет меньшие нарекания, чем оскорбление слуха зрителей. Если у вас возникнут сомнения в характере вашего номера, посоветуйтесь с местным антрепренером прежде, чем выйти на сцену, ибо если вы допустите святотатство, непристойность или хотя бы намек на вышесказанное, вы немедленно покинете это место и никогда более не будете выступать в театре, которым управляет мистер Кит». Вот это да!