Мезенцефалон - Страница 42

Говорят, что препарат оседает и держится в головном мозгу и в печени. Вполне допускаю. Но каждый раз, как в анекдоте, первой химию чувствует как раз жопа. В смысле – начинает огнем гореть очко. Жар очень быстро захватывает бедра, живот и идет дальше к сердцу. Потом в ушах начинает шуметь, внутри головы взрывается небольшая петарда, и ты слышишь электричку, которая прется через весь твой организм. Сердце стучит так, что почти отрывается, а вены изнутри словно кто режет на куски. В общем, ты начинаешь понимать, что чувствует ручная граната непосредственно перед взрывом.

Состояние длится всего несколько секунд. Как утверждает врач, это мезенцефалон выжигает остатки алкоголя. И, вы знаете, очень верится, хотя и неправда. Когда все приходит в норму, то пару-тройку минут ты лежишь, натурально как медуза. За время химической атаки ты успел вспотеть, зажариться и перенести внутренний взрыв органов. Очень запоминается. Алкаш не читает книг по фармакологии, у него нет Интернета, и его совершенно точно не пустят в научную библиотеку. Потому некоторые все же верят и не пьют. А я не верю и все равно не пью. Такова сила плацебо.

На целых три года, а то и четыре, справка превратится в подобие талисмана. Я буду доставать ее из бумажника, любоваться, бережно складывать и опять класть в самое дальнее отделение. Вот, в общем, и все кодирование. Бесполезная трата денег.

Так для чего я хожу на Энгельса, семнадцать? Чего я там такого забыл?

Дык, эта... Ритуал, ептыть... Тыц-тыц... Вуду форева, браза... Чё те тут непонятна? Гы!

Да, малость подзабыл... Через час-два резко подскочит температура (до сорока), и одновременно тебе покажется, что на планете наступило оледенение. Реакция. Вот чего завсегда будет делать даже полумертвый организм – так это реагировать. А в этом случае он отреагирует хоть и не сразу, но со всей дури. Что конкретно будет происходить в это время в организме – сказать не берусь. Но более всего это похоже на криз с катарсисом в одном флаконе. Стой здесь – беги сюда. Отчего ты и маешься и торчишь одновременно. В путь-дорогу тебе врач всенепременно даст таблеток. Это антабус в той или иной форме, горсть витаминов и обязательно – снотворного. Смысл антабуса (тем более, он не так будет называться) тебе, скорее всего, не откроют. Скажут, что, типа, для общего укрепления духа. А вот снотворное будут советовать до заикания и, уверяю вас – надо слушаться. Ничто так не укрепляет организм, как тупой, глубокий, бессмысленный, идиотский сон.

Послушайте, алкоголики. Пока вы будете спать, дракон улыбнется и уйдет, волоча за собой серебристый чешуйчатый хвост. Но он всегда будет рядом.

Ведь дракон никогда не спит...

...В это утро над городом стоял туман. Ну как – над... Он вообще везде был. Когда я шел по лестнице, он даже легкой дымкой струился над ступеньками. Туман был такой густой, что выйдя из подъезда, я уже метров через пятьдесят попал в облако и фактически поплыл в нем. Но по силуэтам домов, деревьев и каким-то ватным звукам я все-таки ориентировался. На мне был тренировочный костюм и кроссовки. Все мятое. Ничего, на ходу распрямится, подумал я и не стал ничего гладить, к тому же утюг был то ли спизжен, то ли пропит. Короче, его не было. Как не было многих вещей в квартире. Но начинать жизнь с нуля очень легко. У тебя есть парус, но нет груза. Есть голод, жажда, любопытство, и нет желания возвращаться в прошлую жизнь. При таком раскладе чем больше ты пропил и чем больше выкинул, тем легче стартовать.

Я прошел еще метров двести. Потом медленно, даже комично побежал. Бег в моем исполнении мало чем отличался от ходьбы. Скорее даже шел я быстрее. Со стороны глядя, больной выполняет заповеди врача-юмориста. Типа – я, любезный, конечно, понимаю, что вы... эээ... малооперабельны. Но бег вам, ей-богу, не помешает. Не поможет, конечно, но и не помешает. Так что надевайте белые кеды и давайте в ближайший лесок – к земле, понимаешь, привыкать. А мне, понимаешь, некогда. Ха! Лечить ведь надо! И хлопает отечески полутруп по плечу.

Но сначала всегда так. Сначала ты должен привыкнуть к воздуху. К движению. К самому себе. К тому, что вот ты, скотина, пил, а мир без тебя прекрасно обходился. И природа без тебя жила и жить будет. И что ты сейчас к ней прикасаешься, а она тебя не хочет. Брезгует.

Ковылять. Ползти. Перемещаться. Течь, как слизень. Цепляться зубами. Кусать воздух. Жрать туман. Запихивать его клочья себе в трахею и давиться кислородом. Сначала медленно. Смешно. Но с каждым разом все быстрее.

Сегодня мне нужен был факт, что я просто бегал. Не за пивом и не от ментов. А ради самого себя...

Лес был рядом. Я осторожно перебежал дорогу и углубился в него. И по извилистой, еле угадываемой тропинке побежал дальше. Впрочем, не более километра. Сердце, отравленное за год алкоголем, больше не могло работать, и я поневоле перешел на шаг.

Вдох-выдох.

Вдоооох-выыыыдох.

Еще много дней я буду изображать клоуна. Но рано или поздно начну бегать по-настоящему. Вдох-выдох. Кислородный коктейль...

– Сиреневый туман... – вдруг кто-то невидимый ехидно пропел совсем рядом.

– Над нами проплывает! – обрадовался я. – Зомби, ты, что ли?

– Сам ты, блядь, восставший из ада! – засмеялся туман голосом Зоткина. – Как жизнь?

– Да вот, пить бросил.

– Вижу. Пьяный ты в другую сторону бегаешь.

– Ты где был-то? Я тебя ждал-ждал. Звал. Что, трудно было прийти?

– Да ладно. Тут вот недалеко бревно лежит – пошли, посидим.

– Пошли!

Бревно то я знал. И Саша знал. Там по неизвестной причине лет десять назад покачалась, да и упала сосна. Верхушку у нее общипали на костер, а середку с комелем не смогли. Получилась скамейка эксклюзивного дизайна. Но находилась она далековато от дороги, поэтому тут мало кто бывал. Тем более в туман...

Сели мы на одно, конечно, бревно, но лицами в разные стороны. Отчего друг друга толком не видели. Хотя так ли уж важно видеть?

– Слушай, – спросил я, – ты там на плоту остался... Куда плыли-то?

– Это я плыл. А ты так – повалялся только.

Туман сочился между деревьями, простирал свои щупальца и медленно скользил над землей.

– Повалялся... – Я встал и повернулся, глядя ему под сердце. – Я тебя ночами звал... Подыхал от водки, зубами скрипел... С уродами всякими общался. Ты мог хотя бы присесть рядом, скотина! Каждую ночь цикады эти, черти по углам, крылья черные... Ты мог хотя бы голос подать?

– Зачем? – пожал плечами Зоткин. – Хули сопли жевать? Я что тебе – жилетка, куда сморкаться можно? Я – обыкновенный мертвый. Я тебя что, при жизни не слышал? Зачем приходить? Чтобы ты мне начал истории всякие душещипательные про рвущуюся пополам душу или про то, как все тебя, суки, не понимают? А что тут понимать? Сто килограмм неудачи и два литра спирта в центре тела каждый день. А еще все, конечно, тебе враги. И скопом, и по отдельности, и даже, если не ошибаюсь, вся природа тебя тоже не жалует. Лучшая песня последнего в прериях могиканина. Исполняется впервые! Ты, поди, хотел, чтобы я тебе подвыл? Ну, на луну, там, на Сириус?

– Засранец! – улыбнулся я. – Ну, спели бы хоть. Хором.

– Ну, была мысль, если честно. Только не интересно уже.

– Что не интересно?

– Да все не интересно. Ты вот в Бога веришь?

– Нет. Я это... знаю, что Он есть. А верить как? Что верь, что не верь. Солнце же тоже есть! Какая ему разница, верю я или не верю в него. Какая мне разница, слышит оно меня или нет... Мы оба есть... Вот и все.

– Слышит...

– Что? – не понял я.

– Слышит, говорю. Ну, Бог.

– Нас тут на планете шесть миллиардов. Даже больше. И что, всех слушать?

Зоткин помолчал и сказал:

– Вот есть такая теория... Ну, не теория, а, скажем, соображение. Я еще, когда жив был, размышлял. Если существует загробный мир, то он у каждого свой. Вкратце – как ты себе его представляешь, таким он и будет. И чем подробнее в своей голове ты нафантазируешь, тем четче он и будет. Просветлился перед смертью, рай прочувствовал – в него и попадешь. Проклял себя, к страданиям приготовился – точно в микроволновку попадешь. Ну, или в мясорубку. А если атеист и физическую смерть признаешь, как окончательную, – ничего у тебя и не будет. Только чернота. А вернее – полное отсутствие света. Абсолютно черное тело, если уж в физических терминах. На веки вечные. Но большинство все-таки всю жизнь сомневаются или им глубоко насрать.