Метаморфозы (СИ) - Страница 44

Долгое время эти проделки мне удавались, так как я брал ещё робко и притом незначительную часть из запасов, да и хозяева не могли заподозрить осла в таких поступках. Но вот, уверенный в невозможности разоблачения, я принялся увеличивать свою порцию, выбирать всё лучшее, пожирая куски пожирнее и лакомясь сладостями, так что братьев стало тревожить подозрение. И хоть им всё ещё и не приходило в голову, чтобы я был способен на что-либо подобное, тем не менее, они старались выследить виновника пропаж.

Наконец они стали обвинять один другого в воровстве, усилили слежку, удвоили бдительность и даже пересчитывали куски. В конце концов, один из них перестал стесняться и сказал другому:

- С твоей стороны это справедливо и человеколюбиво так поступать - лучшие части каждый день красть и, продав их, прикапливать денежки, а потом требовать, чтобы остаток делили поровну. Если тебе не нравится вести общее хозяйство, можно в этом пункте разделиться, а в остальном сохранить братские отношения. Потому что, как я посмотрю, если мы будем так долго дуться друг на друга из-за пропаж, то можем и поссориться.

Другой сказал:

- Мне нравится такая наглость: ты у меня изо рта выхватил эти жалобы на ежедневные покражи. Хоть я и был огорчён, но молчал всё это время, потому что мне стыдно было обвинять брата в воровстве. Отлично, мы оба высказались, теперь нужно искать, как помочь беде, чтобы наша безмолвная вражда не довела нас до боёв Этеокла с Полиником.

Обменявшись упрёками, оба заявили, что не совершали обмана, кражи, и решили соединёнными усилиями найти разбойника, причиняющего им убытки. Казалось невозможным, чтобы осёл, который один оставался дома, мог питаться такими кушаньями, или чтобы в их каморку залетали мухи величиной с гарпий, похищавших некогда яства Финея, а между тем лучшие части не переставали пропадать.

Тем временем, вкушая от трапез и досыта наедаясь людскими кушаньями, моё тело раздобрело, кожа от жира стала мягкой, шерсть залоснилась. Обратив внимание на ширину моей спины, и замечая, что сено каждый день остаётся нетронутым, они стали за мной следить. Они заперли двери и сделали вид, будто идут в бани, сами же через дырочку принялись наблюдать, и, увидя, как я набросился на стоявшие кушанья, они, забыв о своих убытках, разразились смехом. Зовут одного, другого, наконец, собрали толпу товарищей-рабов полюбоваться прожорливостью вьючного скота. Такой на всех напал хохот, что он достиг даже ушей проходившего невдалеке хозяина.

Заинтересовавшись, над чем смеётся челядь, и узнав, в чём - дело, он, взглянув в дырку, смеялся так долго, что у него нутро заболело, а потом, открыв дверь, вошёл в комнату, чтобы посмотреть поближе. Я же, видя, что судьба улыбается мне ласковее, чем прежде, - весёлое настроение окружающих внушало мне доверие, - не смутившись, продолжал есть, пока хозяин, развеселившись от такого зрелища, не отдал приказ вести меня в дом, больше того - собственноручно ввёл меня в столовую и, когда стол был накрыт, велел поставить передо мной блюда кушаний, к которым никто ещё не прикасался. Хоть я уже и порядочно подзакусил, но, желая заслужить его внимание и расположение, набрасываюсь на еду. Тогда начинают ломать голову, придумывая, какие блюда меньше всего могут быть по вкусу ослу, и для испытания, насколько я послушен и кроток, предлагают мне мяса с пряностями, наперчённую птицу, изысканно приготовленную рыбу. По всему залу раздаётся хохот. Наконец какой-то шутник закричал:

- Дайте же нашему сотрапезнику выпить чего-нибудь!

Хозяин поддержал:

- Шутка - не так глупа, мошенник. Может статься, что наш гость не откажется осушить чашу вина на меду. Эй, малый! Вымой этот золотой бокал, наполни его медовым вином и поднеси моему нахлебнику. Да передай заодно, что я первым выпил за его здоровье.

Ожидание сотрапезников дошло до крайнего напряжения. Я же, не испугавшись, подобрал нижнюю губу, сложив её наподобие языка, и осушил чашу. Поднимается крик, и все желают мне доброго здоровья.

Хозяин остался доволен, позвал своих рабов, купивших меня, и, приказав заплатить им вчетверо, передал меня своему вольноотпущеннику, человеку зажиточному, и поручил ему со вниманием ухаживать за мной. Тот обращался со мной ласково, кормил свойственной людям пищей и, чтобы ещё больше угодить патрону, обучал меня лежать за столом, опершись на локоть, затем бороться и даже танцевать, встав на задние ноги, наконец, отвечать кивками на вопросы, наклоняя голову вперёд в случае моего желания, откидывая её назад в противном случае. Если же мне хотелось пить, я смотрел на виночерпия и, подмигивая ему, то одним, то другим глазом, требовал чашу. Конечно, научиться всему этому мне было нетрудно, даже если бы никто мне не показывал. Но я боялся, как бы в случае, если бы я без учителя усвоил себе повадки человека, большую часть моих поступков не сочли за дурное предзнаменование и, изрубив на куски, как какое-то чудовищное знамение, не выбросили на поживу ястребам. Повсюду обо мне пошла молва, так что мои способности приносили честь и славу моему хозяину.

- Вот, - говорили про него, - владелец осла, разделяющего с ним трапезу, осла борющегося, осла танцующего, осла, понимающего человеческую речь и выражающего свои чувства знаками.

Моего хозяина звали Тиазом, и свой род он вёл из Коринфа, столицы ахайской провинции. Соответственно своему происхождению и высокому положению он переходил от должности к должности и, наконец, был облечён магистратурой на пятилетие и для достойного принятия столь блестящей должности обещал устроить трёхдневные игры гладиаторов, собираясь особенно широко проявить свою щедрость. Заботясь о своей славе и популярности, он отправился в Фессалию закупить самых лучших зверей и знаменитых гладиаторов, и теперь, выбрав всё по своему вкусу и расплатившись, собирался в обратный путь. Он не воспользовался своими колесницами, пренебрёг красивыми повозками, которые тащились в конце обоза пустыми, не захотел даже ехать на фессалийских лошадях и на галльских скакунах, а украсив меня золотыми фалерами, цветным чепраком, пурпуровой попоной, серебряной уздечкой, вышитой подпругой и бубенчиками, сел на меня, приговаривая, что больше всего доставляет ему удовольствия то обстоятельство, что я могу и везти его, и трапезу с ним разделять.

Когда мы прибыли в Коринф, то толпы граждан начали стекаться из желания посмотреть на меня. Вплоть до этих мест такая обо мне распространилась молва, что я оказался для своего надсмотрщика источником дохода. Как только он заметил, что множество людей желает полюбоваться на мои штучки, сейчас же двери на запор и впускал их поодиночке за плату, ежедневно загребая хорошенькую сумму.

Случилось, что в толпе была матрона. Заплатив за вход и налюбовавшись на мои проказы, она от изумления перешла к вожделению и, не находя исцеления своему недугу, желала моих объятий. За вознаграждение она сговорилась с моим сторожем и получила разрешение провести со мной ночь. Тот, не заботясь о том, какое она может от меня такое удовольствие получить, и, думая лишь о барыше, согласился.

Отобедав, мы перешли из хозяйской столовой в моё помещение, где застали уже дожидавшуюся меня матрону. Как чудны, как прекрасны были приготовления! Четверо евнухов для нашего ложа по полу раскладывают множество подушечек из пуха, расстилают золотое покрывало, разукрашенное тирским пурпуром, а поверх него разбрасывают другие подушечки, очень маленькие, но в огромном количестве и мягкие, те, что женщины любят подкладывать себе под щёку и под затылок. Не желая задерживать час наслаждения госпожи, они запирают двери в комнату и удаляются. Внутри же свет свечей разгонял для нас мрак.

Тогда она, сбросив одежды, распустив даже ленту, что поддерживала груди, становится поближе к свету и из оловянной баночки натирается благовонным маслом, потом и меня оттуда же умастила по всем местам, даже ноздри мои натёрла. Тут меня поцеловала, приговаривая: