Месяц круторогий - Страница 1

Рисунки Н. Мосса

Что может быть прекраснее зимней поездки в деревню! Особенно в ту, единственную, дороже и ближе которой на свете и нет…

В Таскино два часа пополудни. Вышел из автобуса, невольно зажмурился — так ярок снег. Особенно ослепительно сиял Берестов проулок, завьюженный до верхних прясел изгороди; низкое солнце било сквозь него прямо в глаза.

Мороз был крепок и сух. С востока тянул обжигающий хиус, так что приходилось отворачивать лицо и прикрывать рукавицей; на тыльной стороне ее сразу выступал иней, тонкий, как пудра.

Но морозы морозам рознь. Декабрьские — с туманами, плотными, промозглыми. Февральские — пронизаны ветрами, снежными круговертями. Январские же морозы — светлы, бодры, хотя и жестки; безветренны, хотя и опаляют хиуском.

Тесовые ворота с кольцом я открыл осторожно, почти беззвучно, чтобы не услышала собака. Она и вправду не услышала бы, пригревшись в конуре, набитой соломой. Но выдал иссера-желтый щенок. Он выкатился из-под крылечка и с визгливым лаем, выражающим скорее восторг, чем возмущение, бросился в ноги. Тогда загремела, натягивая цепь, большая, черная, с бурым подшерстком собака, заметалась, бухая хриплым и густым лаем. Но цепь была слишком коротка, а гость проворен…

В сенях я отдышался, обстоятельно обрабатывая голичком заснеженные валенки. Отсюда заметил, что мною заинтересовалась сорока, присевшая на кол возле бани. Она поводила хвостом, точно флюгером, и все наклоняла глянцевитую голову то влево, то вправо. Однако стоило мне выпрямиться, сорока стрекотнула коротко и только махнула на прощание своим плоским хвостом.

Изба была пуста. Я присел к печке, снял рукавицы и прислонил ладони к теплым кирпичам. Озябшие пальцы сладко заныли, закраснелись. Оглядевшись, я увидел, что тетка Липисти-на тихо спит, прикрыв лицо легким платком, как это делают на сенокосе женщины после обеда, свалившись отдохнуть прямо в траву под ближайшим кустом.

На цыпочках прошел я во вторую половину избы. Разделся. Расстегнул портфель и разложил по столу свои бумаги, ручки, чернила. Мне так давно мечталось поработать здесь, в окружении вот этих кадушек с фикусами, туями и алоями, что захотелось сесть за стол сейчас же, немедленно, с дороги, с мороза. И я сел. Однако все никак не мог сосредоточиться, перебирая чистые листы, и вскоре понял, что невозможно писать так вот сразу, что мне придется еще долго ходить, думать, настраиваться на тот самый «звук», который определит и мысль, и ритм будущего письма.

В это время скрипнула стремянка, приставленная к печи, и по ней спустилась на пол тетка Липистина.

— Ты уж здесь! — всплеснула она руками. — А я только видела во сне, будто била нашу Нинку маленькую. Она как будто бегает по двору босиком, а я поймала ее за косички и давай бутузить. Так била, так била — спасу нет. Потом проснулась, думаю, Саша, верно, должен подъехать. Когда бьешь во сне — это уж точно к гостю. А что проснулась? Щи мои, слышу, закипели…

— А пес лаял — не слыхали? — рассмеялся я.

— Слыхала… Да забота не моя. Хозяин — Егор. Султанка — его сторож.

Вечером я попросил, чтобы мне самому разрешили топить печь в моей комнате. Здесь стоит плита. «С тремя колодцами», — сказала о ней тетка Липистина. Это значит, что дым, горячий поток, в обогревателе делает всего три зигзага и вылетает в трубу, еще толком не отдав своего тепла. Печь тонка, в один кирпич, и накаляется быстро, зато скоро и остывает.

Главное достоинство печи — тяга. Уж тяга так тяга, шапку бросай — вынесет.

Я выскочил на мороз, накинув фуфайку дяди Егора, набрал из поленницы дров и грохнул беремя на пол перед поддувалом. С полена, гладкого, без сучка, без задоринки, специально хранимого за печью для этой цели, нащепал лучины огромным домокованым ножом — косарем с выщербленной деревянной ручкой. Щепа под ним шла ровная, хоть линейки из нее делай. Через колено с хрустом переломил пучок лучины, подложил лоскуток бересты снизу, наклал дров — снизу сухих, сверху сырых. Затем открыл вьюшку-задвижку на две ладони, больше не нужно. В мороз и так тяга хороша.

Наконец поднес спичку к бересте. Она куражливо заизвивалась, но огонь приняла, передала по тонкой кромке на другой конец, а потом скрутилась в рулончик и запылала факелом. Тогда загорели и щепки — одна, вторая, третья… Как свечи, которые зажигают в день рождения.

И вот уже гудит весело печь, и мечутся оранжевые гребни огня, как будто петухи дерутся.

«Буй-буй-буй-буй», — услышал я эту музыку, и так спокойно, ясно на душе стало, и рука потянулась к перу.

— Пожар! Пожар! Склады горят! — закричал я, вбегая на кухню.

— Где? Какие склады? — испуганно вскинула глаза тетка Липистина (она мешала пойло в ведре) и стала торопливо вытирать руки о передник. — Уж не у Егора ли в гараже?

Я повел ее, оторопевшую, через комнату к своему окну и молча показал на красное пламя, взметнувшееся над высокой крышей колхозной сушилки.

— Где твой пожар-то? — все не могла взять в толк тетка Липистина.

— Да вон же он!

— Тьфу, будь ты неладный! Напугал меня до смерти. Какой это пожар? Это же солнушко всходит…

Понял я оплошность. Но восход удивительно напоминал пламя, полыхающее над складами, навесами, сушилками мехтока, белые крыши которых вдалеке приходились почти вровень с горизонтом. Над ними лишь возвышалась сетка частого березника, через которую и продиралось в эту минуту огнисто-красное, невероятно огромное солнце, так схожее с пожаром.

Сходство усиливал серый дым над трубой школьной кочегарки. Он как бы обволакивал размытое полукружие солнечного диска и, казалось, пламя колеблется.

Но это длилось лишь несколько мгновений. Стоило солнцу выплыть из-за леса на две трети, как сразу четко обозначился овал. Цвет его из воспаленного стал медным, потом золотистым.

…Но восход — не первое, что вижу утром из своего окна. Много раньше, когда только рассеивается тьма, проступает силуэт сельской школы, очертания высокой трубы с султаном плотного дыма. Труба эта как бы висит в воздухе, потому что заснеженной крыши под нею пока не видно, она сливается с белесой мглой рассвета.

Потом на сизоватой белизне проявляется дерево, его темный ствол, бегущие вверх развалины крупных сучьев и, наконец, вся решетка мелких побегов. Уже видны и полузанесенный снегом штакетник, кусты ранеток в садике с кружевами на ветках, школьная крыша, пологая, как японская шляпа.

Ребятишки у школы появляются, едва взойдет солнце. Они обивают с валенок снег и проворно взбегают по ступенькам крыльца — мороз торопит их. Звонков за двойными рамами я не слышу, но по тому, как в момент замирает всяческая жизнь вокруг школы, могу точно определить начало урока.

Видна и небольшая часть деревенской улицы. Она, несмотря на лютую стужу, оживает довольно рано. Сначала я вижу цепочку светящихся во мгле окон, потом лиловые конусы дымов над домами, потом людей, торопливо идущих, едущих. Причем на конях едут они обычно стоя в санях.

Чуть попозже начинают сновать юркие тракторы «Беларуси», выстреливая из труб густой молочный дым, и грузовые машины, погромыхивающие бортами порожних кузовов.

В полдень медленно проплывают мимо окна из-за деревни стога сена, отбрасывая на дома и заборы ломаную тень. Еще летом, во время метки, их склали на кроны срубленных деревьев, которые теперь превратились в удобные волокуши. Трактор легко тянет такой воз по снегу, а под гору даже придерживает.