Место в жизни - Страница 5

Я пишу медленно. Когда я стараюсь выявить основную канву жизни в массе фактов и событий, мне кажется, что от меня ускользают особенности характера моего отца. Общие контуры заслоняют все частное, мысль течет сама по себе. Если же, наоборот, я про себя перебираю образы прошлого и вижу отца таким, каким он был: его смех, его походку, вот он ведет меня за руку на ярмарку, и я пугаюсь карусели, — тогда все особенности его положения, связывающие его с другими, утрачивают значение. И каждый раз я с трудом выбираюсь из западни слишком личного восприятия.

Конечно, никакой радости писать так, придерживаясь по возможности точно слов и фраз, которые я все еще слышу, выделяя их иногда курсивом. Совсем не для того, чтобы подчеркнуть читателю их двойной смысл и позволить ему насладиться чувством сообщничества, которое я отвергаю в любой его форме — ностальгии, патетики, иронии. Нет, просто эти слова и фразы передают пределы возможностей и краски того мира, в котором жил мой отец, в котором жила я сама. Каждое слово там всегда имело только один смысл.

Однажды девочка пришла из школы с больным горлом. Температура держалась высокой — оказался дифтерит. Как и другим детям в Долине, ей не делали прививок. Отец был на заводе, когда она умерла. Он вернулся, и его отчаянные крики долетали до другого конца улицы. Несколько недель длилось полное оцепенение, его сменили острые приступы тоски: он часами молча сидел на своем месте за столом, глядя в окно. Убивался из-за каждого пустяка. Мать рассказывала, вытирая глаза тряпицей, которую она вытаскивала из кармана халата: «Она умерла в семь лет, как маленькая святая».

Фотография отца, где он снят в небольшом дворике на берегу реки. Белая рубашка с закатанными рукавами, брюки явно из фланели, плечи опущены, руки слегка согнуты. Вид недовольный — его сфотографировали неожиданно, очевидно до того, как он принял подобающую позу. Ему сорок лет. Никаких следов перенесенного горя или надежд на будущее. Лишь определенные признаки возраста: небольшой животик, поредевшие на висках черные волосы и слегка заметные приметы социального положения: отставленные от туловища руки, вдали уборная и прачечная, на фоне которых не снялся бы ни один буржуа.

В 1939 году его не призвали в армию, он был уже слишком стар. Нефтеочистительный завод сожгли немцы, и отец на своем велосипеде влился в общий поток беженцев; для матери же нашлось место в машине — она была на шестом месяце беременности. В Понт-Одмере отца ранило осколками снаряда в лицо, и ему оказали помощь в единственной аптеке, оказавшейся открытой. Бомбардировки не прекращались. На ступеньках собора в Лизьё [5], до черноты забитых беженцами — как и эспланада перед собором, — он обнаружил тещу и золовок с детьми и узлами. Они верили, что там будут в безопасности. Когда же до города добрались немцы, отец вернулся в Л... Бакалейная лавочка была до нитки разграблена теми, кто не смог бежать. Затем вернулась мать, и через месяц родилась я. Когда мы в школе не понимали задачи, нас называли «дети войны».

Вплоть до середины пятидесятых годов на семейных празднествах по случаю конфирмации или сочельника все разом, перебивая друг друга, рассказывали о событиях того времени, без конца вспоминая о пережитом страхе, холоде и голоде зимой 1942 года. А жить все равно надо было. Каждую неделю в тележке, прицепленной к велосипеду, отец привозил со склада, что был за тридцать километров от Л..., товары, которые оптовики прекратили нам поставлять. Он ездил за продуктами и под непрерывными бомбежками этой части Нормандии в 1944 году, выпрашивая дополнительное продовольствие для стариков и многодетных семей — всех тех, кому был недоступен черный рынок. В Долине его считали героем, обеспечивающим пропитание. Иного выбора не было, отцом двигала необходимость. Впоследствии у него сохранилось убеждение, что он сыграл свою роль и прожил те годы по-настоящему.

По воскресеньям, закрыв в полдень лавку, родители гуляли в лесу, устраивали пикники с лепешками, испеченными без яиц. Отец носил меня на руках, пел или насвистывал. Когда начиналась тревога, мы вместе с собакой прятались под бильярд в кафе. От всего пережитого осталось чувство — что ж, «такова судьба». Во время Освобождения отец научил меня петь «Марсельезу», рифмуя «тиранов» со «стадом баранов». Как и все люди вокруг, он был очень весел. Когда пролетал самолет, брал меня за руку и выводил на улицу посмотреть на птичку в небе. Война кончилась.

В 1945 году, охваченный общим чувством надежды на будущее, отец решил покинуть Долину. Я часто болела, врач хотел отправить меня в санаторий. Родители продали лавку, решив вернуться в И..., где ветреный климат и отсутствие реки казались им подходящими для здоровья. Грузовик с мебелью, в котором сидели и мы, прибыл в И... в разгар октябрьской ярмарки. Город немцы сожгли, над руинами высились бараки и карусель. Три месяца родители жили в двух комнатушках с земляным полом, без электричества, которые им уступил кто-то из родственников. Торгового заведения, доступного по их средствам, не продавалось. Отец нанялся в городской управе засыпать воронки от бомб. По вечерам, держась за перекладину для тряпок — принадлежность старых плит, мать говорила: «Ну и дожили!» Отец ничего не отвечал. После обеда мать водила меня гулять по всему городу. Разрушен был только центр. Магазины обосновались в частных домах. Одно из воспоминаний о лишениях тех дней: однажды вечером в небольшом окошке, единственно освещенном на всей улице, я вижу поблескивающие целлофановые мешочки с овальными розовыми конфетами, в сахарной пудре. Но купить их нельзя: нужны талоны.

Родители нашли продававшееся кафе, совмещенное с бакалейной лавкой и торговлей дровами и углем, в отдаленном от центра квартале на полпути между вокзалом и богадельней. Моя мать девочкой ходила туда за покупками. Крестьянский дом с пристройкой из красного кирпича с одной стороны, большой двор, сад и полдюжины сараев для товара — с другой. Внизу продовольственная лавка, соединенная с кафе крохотной комнатой, откуда вела лестница в спальни и на чердак. Хотя комнатку превратили в кухню, покупатели по-прежнему пользовались ею, проходя из лавки в кафе. На ступенях лестницы, у самых спален, хранились запасы продуктов, портящихся от сырости: кофе и сахар. Внизу не было ни одной жилой комнаты. Уборная находилась во дворе. Наконец-то у нас был свежий воздух.

С этой поры мой отец перестал быть рабочим.

Поблизости от нашего кафе имелось несколько других, но продовольственной лавки не было. Еще долго центр города оставался в руинах, лучшие бакалейные магазины довоенных лет временно разместились в желтых бараках. Нам никто не мог причинить зла. (Это выражение, как и многие другие, неотделимо от моего детства, и лишь усилием воли мне удается лишить его значения угрозы, которое содержалось в нем в те дни.) Население квартала состояло не только из рабочих, как в Л...; здесь жили ремесленники, рабочие газового и других небольших заводов, пенсионеры из «материально необеспеченных». Люди тут держались на большом расстоянии друг от друга. С отдельными домиками из песчаника, огороженными решеткой, соседствовали одноэтажные жилые дома, сгрудившиеся по пять-шесть вместе, с общим двором. Вокруг — множество огородов.

Это было кафе завсегдатаев, тех, кто регулярно выпивал до или после работы, чье место за столиком считалось священным: строительные рабочие и несколько клиентов, которые по своему положениюмогли бы выбрать место и получше, — отставной офицер флота, инспектор по социальному обеспечению — значит, люди не гордые. По воскресным дням посетители бывали иные: к одиннадцати часам заходили выпить чего-нибудь перед обедом целыми семьями; детям заказывали гранатовый сироп. После обеда сюда стекались старики из богадельни, отпущенные до шести часов вечера, веселые, шумные, затевавшие песни. Иногда, после изрядной выпивки, кое-кого из них приходилось укладывать проспаться в одном из сараев во дворе, чтобы позже в приличном виде отправить к монашкам в богадельню. Кафе по воскресеньям заменяло им семью. И отец сознавал, что выполняет нужную социальную роль, предоставляя возможность повеселиться и отдохнуть на свободе всем тем, которые, по его выражению, «не всегда были такими», но не умел объяснить толково, по какой причине они такими стали. Те же, кто никогда не переступал порог нашего кафе, конечно, считали его кабаком. По окончании работы на соседней фабрике нижнего белья сюда заходили женщины отметить чей-нибудь день рождения, свадьбу или отъезд. Они покупали в лавке бисквитное печенье, которое макали в шипучее вино, и дружно хохотали, корчась от смеха.