Место для года - Страница 2
Но Безымянников давно спрятал в самый нижний ящик стола свою книжечку «Участника боевых действий». Ордена сложил в красную коробочку и тоже засунул поглубже в шкаф. И не надевал их даже по праздникам.
Нет, он не намеревался, подобно некоторым, отказываться от наград и бросать их в позорную кучу. Напротив: Безымянников знал, что швырять ордена может лишь тот, кто заслужил их дружбой со штабным писарем. А для него каждый боевой орден как превратившийся в металл сгусток крови. Своей и товарищей; крови своих солдат, с привычной для России щедростью пролитой на чужую землю в бессмысленной и никому не нужной войне.
Да. Безымянников не считал свои ордена обесцененными. Хотя сам уже после нескольких недель там понял полную безысходность начатой войны. Но он никогда не был бунтарем и правдоискателем. Он был просто военным. Давал присягу и остался ей верен. Исполнял свой долг перед солдатами. Именно так понимал он сам смысл своего нахождения там. Не он начал войну и не его стараниями суждено было ей закончиться. Но раз уж он выбрал такую профессию, и раз родная страна принудила его к кровопролитию, то он чувствовал обязанность воевать хорошо. Чтоб нести меньше потерь и сберечь главное богатство, попавшее в его офицерские руки: присылаемых из Союза мальчишек. Не жалеть себя с одной целью: помочь им продержаться положенные семьсот тридцать дней ада и по возможности отправить невредимыми домой.
И еще была твердая, как бронебойная головка, уверенность, спасавшая и потом в самые тягостные минуты. Он знал, что не совершил там ничего, что замарало бы честь русского офицера.
«Я вас туда не посылал!» Сколь часто слышал он эту фразу в последние годы – в военкоматах, собесах, профкомах, отделах кадров… Их правда. Они – эти люди, спавшие в своих домах все бесконечных восемь лет, проведенные им в кровавом песке – лично они его никуда не посылали.
Но всякий раз услышав такое, Безымянников чувствовал, как окружающее подергивается розовой пленкой. И он боялся, что не выдержит – схватит что-нибудь, первым попавшее под руку, и пойдет крушить столы, стулья, окна и шкафы, умные лица перед телефонами и портреты, висящие над ними…
И он отказался от льгот. Жил как все, скрывая свое прошлое. Нигде – даже в школе, куда удалось в прошлом году пристроиться учителем труда – не показывал он своих орденов. Таил их даже от сына. Хотя тому было уже девять лет, и он мог кое-что понять. Безымянников попросту опасался, что сын станет хвастаться героем-отцом, и будет жестоко бит сверстниками. В этом Безымянников не сомневался, читая газеты. Он предчувствовал, что скоро начнется открытая травля тех, кто воевал там, исполняя ошибочный приказ – который, как выяснили теперь журналисты, можно было игнорировать. И он отложил разговор с сыном на долгий срок. До тех времен, когда все окажется на своих местах. Когда уйдет в небытие вранье о той войне – как прошлое, так и нынешнее. И останется правда. Простая и горячая, словно стреляная гильза.
Он верил, что такие времена придут; иначе просто незачем было продолжать жизнь. Прямой военный человек, он даже на секунду не мог представить себе, что пришедшие времена могут оказаться еще худшими…
Сейчас мысли его возвращались к отцу. Безымянников пытался представить его неживым, но вместо этого почему-то приходил на память один день собственной жизни. Самый первый бой – в восьмидесятом году, когда Москва чествовала олимпийских героев.
Он вспоминал тот бесконечный, полный крови день. Себя самого – еще необстрелянного, подобного солдату-первогодку, распластанного под густой сетью свинца. И мгновенные думы, что вспыхивали в промежутки между посвистом самых близких пуль. В тот день он, еще лейтенант, прощался с жизнью, искренне и всерьез. Был уверен, что не доживет до заката. Мысль о смерти пришла со всей простотой внешней неизбежности. И он скорбел об одном: что не оставил в Союзе наследника. Что канет во тьму, оборванный чужой пулей, Безымянниковский род. И эта скорбь мучительно грызла его изнутри, принуждая бояться смерти.
После первого ранения, которое случилось гораздо позже, чем думалось, Безымянников получил краткосрочный отпуск – к жене, оставшейся в том самом городе, откуда его направили туда. Ему казалось, что он едет прощаться. И действительно, при расставании он по-настоящему с нею простился, дал наказ помнить о жизни и не засиживаться во вдовах навек… А через несколько месяцев получил письмо: у них родился сын! Сын… Безымянников долго катал на губах это незнакомо сладкое слово. По логике вещей, ощутив на себе такой груз, он должен был больше опасаться за себя. Но получилось наоборот. Страх смерти ушел: теперь он уже не боялся, что прервется род. Хотя и по-прежнему был уверен, что живым с войны не вернется.
–
Однако судьба распорядилась иначе. Он вернулся к жене и подрастающему сыну. И даже пережил своего отца И теперь летел на его похороны.
На погребение, – уточнил он, вспомнив слово, мелькавшее в газетах. – Звучит более весомо. Погребение – предание земле. А предание – от слова «предать». И от того же, кстати – предательство.
Погребение – предание – предательство.
Три слова, сцепленные частями между собой.
В детстве была игра, – подумал Безымянников. – Взять слово и, меняя по одной букве, превратить в совсем другое. Здесь тоже нечто подобное. Каждое отличается от соседних своей частью. Но первое и третье говорят о разном. Получается цепочка: от погребения через предание – к предательству.
Погребение – предательство?! Что-то воспаленное и злое опять шевельнулось в мыслях. Да, предательство. Потому что погребение – не обязательно в землю. Иногда это просто предание забвению. Вычеркивание из жизни. Расчистка площади под новое строительство.
Безымянников почувствовал, как кулаки его сами собой сжимаются. Он встряхнулся, пытаясь не впадать в состояние быстро краснеющей злобы. Поерзал, поудобнее устраивая в щели между креслами свою раненую ногу.
Девки за спиной продолжали свой тягучий разговор. Безымянников натянул на голову капюшон куртки и попытался расслабиться. Лучше всего было бы, конечно, уснуть.
Но напряжение последних дней не отпускало. Он чувствовал, как его жестоко колотит изнутри. И главной была не скорбь по отцу. Нет, конечно, скорбь грызла его сама по себе. Но на первом месте стояла злоба.
Тяжелая, свинцовая, разрывная злоба. Она вспыхнула красным светом еще два дня назад, когда он только услышал испорченный шумом переговорного пункта рассказ сестры. О смерти отца, вернее о случайности ее. Злоба мутила, не стихая, наливаясь за эти дни перестоявшейся ненавистью. И он летел сейчас не только хоронить отца – все равно хлопоты должна была уже завершить сестра – но еще и мстить за его смерть.
Мстить расчетливо, по горячим следам – жестоко и беспощадно. Пойти куда надо. Он еще не знал точно, куда именно – это предстояло узнать, и казалось делом несложным. Выяснить фамилию того недоумка, который приехал к отцу на «скорой» и удалился через пять минут, поставив диагноз «желудочные колики» и прописав активированный уголь. Хотя беспричинная боль в животе всегда опасна как признак надвигающегося инфаркта – это знал даже Безымянников, поскольку именно так умер там их первый, достаточно пожилой командир полка. И смерть пришла через четыре дня, когда инфаркт завладел отцом настолько, что его уже нельзя было трогать. Когда оказалось уже поздно везти в кардиологию, в реанимацию, еще куда-нибудь где его могли спасти. И оставалось только ждать, пока он умрет…
Чувствуя, как глаза застилает мутно-красной пеленой, а свободная от телефонной трубки рука царапает бок в поисках кобуры, Безымянников отрывисто спросил у сестры, записала ли она фамилию врача. Та ответила, что нет, не до того, все глупости и все равно отца не воскресишь.
Он и сам знал, что отца не вернешь. Но летел мстить, твердо зная, что убийцу необходимо уничтожить. Привязать к дереву и расстрелять из ротного пулемета … Этого, к сожалению, нельзя… Но можно извести его как врача. Требовать суда, добиться, чтоб негодяя выгнали с работы, отобрав диплом. Раздавить, расплющить и растереть – хотя бы потому, что иначе тот убьет еще многих.