Мертвый язык - Страница 37

— Так и сидят. Я над ними холмик насыпал, крест поставил. Панихиду заказал. — Некоторое время Тарарам угрюмо молчал. — Не хочу я родительские кости с места на место перекладывать. Раз вышла такая байда по дядиному безумию, без злоумышления — пусть так и будет.

— Не по-людски как-то. Батюшку бы спросил, что делать.

— Спросил. — «Самурай» уже был на Английской набережной, и Тарарам ювелирно втирался возле Дворца бракосочетания между двумя длинными, точно рыба-игла, лимузинами.

— И что?

— Батюшка сказал, когда ангел подъем на Страшный суд вострубит, то по всемогуществу Спасителя ту трубу все услышат — и те, что на погостах, и те, что в братских, и те, что в колумбариях. И те даже, кого злодеи бензопилами попилили и свиньям скормили безо всякого погребения.

— Уже целый год, или больше даже… Только мне коротким кусочком это показывали, обрывком — будто в щелку узкую давали посмотреть на то, что со мной в какой-то непонятной истории делается. На короткую минутку подпускали, а потом щелку задергивали. И так — с одной ночи на пятую. А бывало и чаще. — Настя задумалась в желании следовать истине и припоминая — так ли все сказала, после чего призналась: — Правда, бывало, что и в месяц — раз.

— И что, тогда уже в нем, во сне этом, ужас сидел? — спросил Егор, а сам подумал, что если число сто одиннадцать миллионов сто одиннадцать тысяч сто одиннадцать помножить на само себя, то в итоге получится число-перевертень — 12345678987654321. Однако никаких выводов из этого соображения не сделал. Нечто подобное он замечал и раньше — после близости с Настей его посещали странные мысли, не имевшие последствий.

— Нет, не сидел. Страшно не было. Недосказанность какая-то во всем чувствовалась — это да. Тревожно было, глупо, но на кошмар не тянуло. Хотя… Аванс, пожалуй, был. Не жуть, а обещание жути. Странное дело, ведь не забава грезится, не игра, не наслаждение, а вот поди ж ты — и посулы мерзости тоже манят. Манят и затягивают, как водоворот на реке. Какой-то подлинностью, что ли, достоверностью прельщают. Именно так — включается магнетизм обещанной подлинности переживания. Включается и влечет. Влечет неумолимо. Вот и меня, стало быть, тянуло, точно намочившую крылья стрекозу, в этот водоворот, откуда уже не выгрести.

— А я, балбес, скрипку принес. Думал, ты нам сыграешь рондо каприччиозо. А ты, оказывается, хотела больше всего увидеть с начала до конца свой сон… И что же там случилось? Можешь рассказать?

— Нет-нет, ты что! Да и не передать этого. Как боль расскажешь? Или детский страх, смотрящий белыми глазами из темноты? — Настя натянула на себя сбившуюся в ноги простыню и отвернулась к стене.

— И все-таки.

— Не надо, не проси.

— Что ты пугаешься того, что одолела? Подумай — ты же сама этот сон призвала, ты не отвернулась, не убежала, не спряталась от того, перед чем подспудно трепетала. Ты победила. Понимаешь? По-бе-ди-ла.

— Правда? — Настя завозилась под простыней и снова повернулась к Егору. — Ну разве что… Тогда — попробую. Вначале все невинно было — я вроде бы иду по проселку, по земляной такой пыльной дороге. Кругом — где поле, где лес. И что-то неясное мне впереди слышится — словно бы легкий звон издалека. На этот звон я и влекусь, как утка на манок. А тут вдруг волна какая-то сзади накатывает и подталкивает, точно в спину мне кто-то большой, будто в парус бумажного кораблика, дунул. Оглянулась, а там над лесом тень такая тяжелая, с бликами багряными встает. И я понимаю почему-то, как во сне — без объяснений — и бывает, что это по мою душеньку. Ну я и побежала, так как знала наверняка, что там, впереди, куда я и шла, есть дом, надежное убежище, где я буду в безопасности. А сзади все мрачнее и мрачнее, и воздух вокруг плотным делается, так что сквозь него с трудом уже продираешься. И все движения становятся такими медленными, плавными, и на бегу в этом вязком воздухе зависаешь, словно воздушный шарик, которым дети вздумали в волейбол поиграть. Только когда в меня сзади опять кто-то дует, вперед быстрее пролетаешь. А воздух чем гуще, тем быстрее страх нарастает. И так уже нарос, что прямо всю меня теперь изнутри рвет. Потому что я мягкая и беззащитная. И понятно уже, что я выбрана жертвой. И сзади огромный, как целая стихия, неизвестной породы бездушный адский зверь меня преследует, чтобы… Не знаю, что он со мной сделает, но определенно какую-нибудь гадость, какой-нибудь бесповоротный ужас. Когда оглянуться удается, сердце замирает и на висках словно лед намерзает… И тут я наконец вижу дом — избу такую деревенскую, бревенчатую, необшитую, серую от времени, дождя и солнца. И избу эту какое-то черное облако окутывает. Сразу и звуки поменялись — звон потяжелел, сделался басистей, громче. И я бегу из последних сил, ведь дом — это спасение! Дом совсем близко, но и зверь меня своей тенью уже почти накрыл… Да, вот еще — чудище то, что сзади настигает, как-то по-дурацки звучит, словно в такие противные скрипучие ботинки обуто, которые при каждом шаге хрюкают и повизгивают, как поросята в загоне. Нет, не ботинки даже. Так, знаешь, бывает, когда в резиновые сапоги воды зачерпнешь и они начинают: хлюп-хлюп, хрю-хрю… Ну, так по-разному чавкать. Хотя, подумать если, какие на чудище резиновые сапоги?.. И тут я вижу, что облако, которое вокруг избы клубится, — это мухи! И это они, мухи — миллионы мух миллионами своих жужжалок — наполняют все вокруг низким, давящим гулом… Ужасно! Мне этого не передать! Я бегу сквозь гудящую мушиную тучу… Туда, где должно быть спасение. Бегу… Нет. — В глазах у Насти заблестели слезы. — Не могу. Нет.

— Ладно, не терзай себя. — Егор поцеловал Настю в ухо. — Будем считать, ты исполнила желание, а значит, от него освободилась. То, что кусочком в щелку показывали, посмотрела целиком на широком экране. Вот увидишь — больше этот сон не вернется.

— Почему?

— Никто же не возвращается к однажды уже решенной головоломке. Зачем перечитывать прочитанный детектив и разгадывать разгаданный кроссворд? Заведенный порядок вещей такого не предполагает.

— Все. Успокоилась. — Настя шмыгнула носом. — В конце концов мне есть чем утешиться. Знаешь, я всегда подозревала, что все дурное в жизни нас непременно когда-нибудь настигнет и все отвратительное в свой час исполнится. Вот и настигло. Что ж теперь клякситься…

— Хорошо хоть, во сне только.

— Не обольщайся — еще не вечер.

— Опять то же самое. Повторы — петля за петлей. — Тарарам глубоко затянулся, стрельнул уголек папиросы. — Простите, друзья, за стариковское брюзжание — хоть я и негр преклонных годов, но суть все-таки передаю верно. Какую-то болезненную инфантильность из раза в раз показывает нам оборачивающееся вокруг самого себя время. Мы словно укололись о веретено и зачаровались колдовским проклятием: точно во сне все тычем в свою землю какую-то голландскую рассаду, какой-то заморский маис, а после удивляемся, что нет плодов. Окучиваем, пропалываем, удобряем, поливаем, а дивного цвета и урожая нет. Почти нет. Смехотворный урожай. А, казалось бы, ведь ясно — земля не всякий корень принимает. Она любит и холит свой, ею же самой рожденный. И если чего-то такого, небывалого, в укладе жизни, идеалах и культуре нам захочется, так это небывалое надо к родному корню с душой и умением прививать, а не пытаться просто взять и пересадить сюда чужое и готовое. Оно тут все равно зачахнет, так и не вывесив на ветках райских огурцов. Это то же самое, как если, скажем, в Норильске развивать традицию жгучего фламенко в ушанке и валенках или сочинять рэггей в соболиной тайге, где комары в два счета сожрут всю вашу Ямайку. По уму там надо петь песню мошки, тулупчика и малахая. Песню тайменя и хариуса там надо петь. Словом, давно следует усвоить, что все живое можно вывести лишь из родного корня, а без того мы будем вечно плутать в рукавах чужой формы, путаясь в ее застежках, пуговицах и отворотах. То есть заниматься нелепейшим, пустым и вздорным делом. Потому что эта форма шита не на нас.