Мертвый язык - Страница 25

Некуда выплеснуть? К соседу, дружок, к соседу! У него ни вьюнка на бадье нет, ни цикад в огороде. — Тарарам, не снимая левой руки с руля, достал из пачки сигарету, сунул в рот и ткнул кончик в уголек прикуривателя. — Во-вторых, что касается цветочков здешнего сада, то до тех пор, пока в мире царят мудозвоны, все цветочки творения, все прозрения разума и изделия духа будут тошнотворно навязываться нам, как колбаса по случаю рекламной распродажи. А они должны дароваться. Понимаете? Да-ро-вать-ся… Оглянитесь вокруг. Родители уже покупают послушание детей и видят в этом веяние времени и благую поступь прогресса. А дети рассуждают так: «Лузеры родители? Несчастная любовь? Измена друга? Черт с ними! Еще тремя сентиментальными небылицами меньше». Да что там… Лето во всем своем великолепии пока еще приходит к нам даром, а чуть рванет вперед наука, — и привет: лето начнут нам продавать. За него начнут взимать деньги, как за въезд на платную дорогу. А на бесплатной дороге будет вечная зима. Бублимир решительно недоволен тем, что на человека до сих пор то и дело обрушивается бесплатно какое-нибудь эдемское наследство. Рано или поздно он с этим безобразием покончит. И к гадалке не ходи. Хотим ли мы киснуть в мире, где прожито эдемское наследство? Хотим ли мы выгрызать норы в стандартных, лакированных здешних яблочках и подъедать глянцевые здешние листочки? Существует ли в нас ясность жизненных целей, или все в нас подчинено одной страсти — пожиранию, стяжанию, зуду в загребущих руках?

— Подозреваю, как раз у мудозвонов с ясностью жизненных целей все в порядке. Она у них есть. Что касается нас… — Егор на миг задумался. — То речь, вероятно, должна идти о бескорыстии и, следовательно, чистоте этих самых целей. Не так ли? Что ж, про ясность наших бескорыстных устремлений легко составить объективную картину. Вот мы сейчас на дачу едем к Катеньке, а могли бы отправиться в черный зал музея Достоевского и обнажить заветное желание. Ну то есть те могли бы, кто еще не обнажал.

— Мы непременно так и сделаем, — выезжая с Руставели на Токсовское шоссе, заверил Тарарам. — Только в пятницу, когда в музее на вахту ветеран заступит. Он, я знаю, глуховат. А то мало ли что…

Под тентом «самурая» повисло понимающее молчание.

— Мне кажется, теперь женская очередь, — отважно заявила Настя.

— Согласен, — согласился Тарарам. — Только, думаю, Катеньку сейчас под душ пускать не стоит.

— Как нижний ярус иерархии? — улыбнулся Егор.

— Примерно так.

— Тогда почему — «сейчас»?

— Это я смягчил из деликатности. Вероятно, совсем не стоит.

— Эй, что за фармазонский шахер-махер? — встрепенулась Настя. — Начинали, как песню: нам следует держаться вместе, проявлять заботу, ласку, руку помощи тянуть… А на деле — сговор?

— Это и есть проявление заботы, — сказал Егор. — Упреждающей заботы. Чтобы мне впоследствии не пришлось кому-нибудь из вас тянуть руку помощи. Роме — как Катенькиному мужчине, а тебе — как ее лучшей подруге.

— Что ты имеешь в виду?

— Свойственное барышням Катенькиного склада ревнивое отношение к близким. Обойдемся без подробностей. И потом, мы же согласны. В пятницу — твоя очередь.

— А что про Катеньку говорили? Как, интересно, вы ее под эту зеленоструйную волевоплощалку не пустите?

— Действительно, — задумался Егор. — Проблема.

— Если мы скажем, что ей не позволено, — рассудил Рома, — она бузу устроит и жизни нам не даст. Надо сделать все наоборот — надо сказать, что именно у нее в пятницу в музее представление. Тогда она впадет в мнительность, почует недоброе и спросит: а почему не у Насти? Мы скажем: так решили. Она скажет: будем заново решать. Тут ты, Настя, сперва упрешься, потом поломаешься, а после, как на жертву, согласишься. Идет?

— Так мы проманипулируем Катенькой, — меланхолично подытожил Егор.

— Детский сад, ей-богу… — фыркнула Настя. — Меня так в пять лет нянечка с морковным соком разводила. Только наоборот. Я его — не очень… Она поднос со стаканами на стол ставила и говорила: «Все берите, а Насте не положено». А сама отворачивалась и куда-то вроде по делу шла. Ну я, конечно, из вредности первой к стакану тянулась… Только соку все равно на всех хватало. Ну а потом? — вернулась из детского сада Настя. — После меня? Потом ведь Катенька обязательно под душ захочет…

Егор и Тарарам молчали.

— Родителей почитаешь или только по нужде терпишь, как неизбежный крест?

— Терплю по большей части. А что, почитать надо?

— Надо, дружок. С этого общий долг начинается.

— Вот ты сказал, и я поняла, что ерунду спросила. Это ведь в студенческой курилке почитать родителей неудобно, а при тебе можно, ты не застебешь. Предки у меня суперские. Я маленькая была, они мне варежки на батарее сушили, а на даче в полдник всегда молоко и теплая булочка… Хочу на айкидо — пожалуйста, хочу на арфу — пожалуйста, жакет в арбузную полоску — да бога ради… Ничего для дочки не жалели. И никогда войны между нами не было, все добром решали.

— А почему учиться за мзду пошла?

— В смысле за «мазду»?

— Не юли.

— Ну это же другое дело. Зачем мне их институты-университеты, если у меня никакой к этому делу тяги нет? Просто бзик у всех родителей — чтобы детки за каким-то бесом обязательно высшее образование получали.

— Выходит, учиться все-таки пошла не из почтения к священной воле предков, а за корысть.

— Ну знаешь… Я бы и без корысти пошла. Куда деваться? А «мазду» они сами предложили — типа, приз. Между прочим, машина не новая была — пятилетка. Сальник в редукторе гидроусилителя подтекал. Мама все равно себе другую брать хотела. И потом, сам же говоришь — мир поменялся. Не только дети поплохели, но и порог ответственности воли предков упал до плинтуса. Порой у них уже не воля даже, а сплошь капризы.

— Ладно, родителей оставим.

— Что сразу оставим-то? Говорю же — почитаю. Чего тебе еще? Ты сам-то, эльф цветочный, зачем мою маму покрышкой назвал? Я твою родню дурным словом не прикладывала, а могла бы…

— Остынь, дружок. Ты на вопросы отвечай. Родину любишь?

— Ну ты спросил! Не помню уже, кто последний раз так спрашивал… Тема неприкольная.

— Брось. Ты же не в студенческой курилке.

— Так это ж родина — лицом к лицу не увидать! Бинокль перевернуть надо и посмотреть с удалением. Сейчас попробую. Сейчас… А что, любить обязательно?

— Общий долг.

— Люблю, конечно. Чего тут говорить.

— А зачем хотела ренту с неба и по всем Европам рассекать?

— Я же не насовсем. Так, оторваться немного, мир посмотреть. Ты-то посмотрел. А как наскучит — обратно. У меня насчет их вялотекущей смерти иллюзий нет. В школе еще Шпенглера с папиной полки брала. Не до конца, правда, прочитала… Страниц сорок всего. Словом, я так, на прогулку — вдохнуть музейной пыли, тлена истории и аромата увядания.

— А что тебе — родина?

— Серьезно спрашиваешь? Честно говорить?

— Как умеешь.

— Морды эти казенные, людоедские ненавижу. Свору эту чиновную, лживую — неповоротливую до дела, шуструю до отката… Орду эту новую, московскую, все соки из собственной страны, точно из покоренной басурманщины, высосавшую, данью ее обложившую на каждый вздох… Где у этой сволочи общий долг? Они и в родительский карман залезут, и местечко их прикупленное на кладбище под элитную застройку с подземной парковкой отдадут… Притом я ведь не анархистка какая-нибудь, кликуша-большевичка или хиппушка немытая — сама-то я за власть сильную, потому что мне в доме порядок нужен. Чтобы мусор по углам не копился. Но за такую власть, которая вражинам — неприступная крепость и беспощадный бич, а своему народу даже в распоследнем медвежьем углу — заступница и мама родная. Умная такая мама, которая не захребетников бездельных растит, а деток с совестью, смекалкой и делом в руках, которая их на ноги ставит и всегда им в нужде поможет, случись беда. А если власть во всех своих подлых личинах сама народ до нитки обирает, в амбары врага добро ссыпает, которого своим не хватает, краденые да попиленные бабки на оффшорные счета уводит… В такой власти закона нет, и покорствовать ей нечего. Родина для меня — не государство и власть. Родина для меня — земля и великий замысел о ней, незримое покрывало, ангелами этой земли сотканное из счастливых снов, тихих шорохов и вздохов ветра. Вот так.