Мертвые бродят в песках - Страница 141

Джамбул проехали на рассвете. Кахарман устало дремал – откинувшись к стенке купе. Тогда он разделся и лег. Встал в полдень, побрился и отправился пообедать в вагон-ресторан. Посетителей не было, лишь в углу сидела молоденькая девушка за стаканом минеральной воды, да высокий худой парень в кругу скучающих официантов травил анекдоты. В этом парне он узнал Кайыра. Тот тоже мгновенно признал Кахармана, сделал девушкам жест:

– Мои дорогие, поторопитесь накрыть стол! Это мой брат! – Было видно, что Кайыр искренне рад Кахарману. Впрочем, причину его оживления Кахарман определил сразу – глаза его блестели, припахивало анашой.

– Откуда едете? – спросил Кайыр, ожидая, когда Кахарман сядет за стол первым.

– Сам откуда и куда?

– Сел в Джамбуле, еду в белокаменную. Давненько мы не виделись, Кахарман-ага. Последний раз встречались в Усть-Каменогорске.

– Точно. Между прочим, благодаря тебе тогда я удачно добрался до Зайсана да и остался там… А где ж твои богатые дружки?

– А, эти дураки? Посадили их всех. Не хватило у папаш денег откупиться… Крутое настало время. Все притаились сейчас… Осторожно в лапу берут…

– И все-таки берут? – Кахарман дождался, пока отойдет официантка. – Проспал я Джамбул…

– Привычка взять остается. Пока жива эта привычка – живы и мы.

– Кто это «мы»?

– Деловые люди. Тоня! – окликнул он официантку. – Надеюсь, ты поняла, что мы с братом хотим посидеть по-человечески?

– Разумеется! – Девушка улыбнулась.

– Каха, что пьем? Белое? Красное? Коньяк?

– А что дадут? Теперь же строго в ресторанах…

– Нам дадут все!

– Возьми на свой вкус. Я в последнее время воздерживаюсь.

– Лечитесь? – не понял Кайыр.

– Разве я алкоголик, чтобы лечиться?

– Да-да, – сочувственно улыбнулся Кайыр, – тогда в Усть-Каменогорске я подумал: не иначе как он лечится…

– Если б ты пожил с мое, – резко оборвал его Кахарман, – и пережил, что выпало на мою долю, – он повысил голос, – ты бы сейчас…

– Простите, Каха… – тихо проговорил Кайыр. – Я же в шутку…

– Не до шуток мне. Мать у меня умерла. Везу ее тело.

Кайыр сник. Потом проговорил:

– Упокой, Аллах, ее душу… Я сейчас прочту молитву за упокой ее души. – И он быстро убрал со стола бутылку.

Они пообедали, встали; Кайыр отправился вместе с Кахарманом. В Кахармане шевельнулось теплое чувство к «деловому человеку» за его молитву. И хотя ему хотелось остаться одному, но он не стал отказывать бывшему мулле в сочувствии.

– Вот и наши родные пески начинаются, – заметил Кайыр, когда они расположились в купе.

– Это теперь не пески – солончак. Прости, родная земля, непутевых детей своих – казахов. Сгубили они тебя… – Кахарман вздохнул, не поворачивая головы от окна. – Ты обнищала, мы скитаемся кто где… Не проклинай ты их, чего уж теперь…

Горячий ветер за окном нес белую пыль. Ее завеса после Джамбула становилась все плотнее и плотнее. Кайыр тоже стал смотреть в окно:

– Раньше ветры Карабаса дули раз в десять лет – теперь каждый год. Помню, в прошлом году мы застряли здесь на целую неделю из-за этого самого Карабаса. Пока стояли, умерло три человека – давление, сердце.

– Что тебя гонит в Москву?

– Везу анашу…

– Сейчас за это строго, кажется…

– Знаю. Надеюсь, вы меня не продадите ментам?

– Никогда этим не занимался, а теперь и подавно: лень. Не все ли равно, кто погубит нашу землю – такие проходимцы, как ты, или правительство? И вы, и они – преступники! Одного боюсь. Когда придется вас призвать к ответу, вокруг не останется порядочных, нормальных людей…

– Пусть этим занимаются инопланетяне.

– Больше некого просить. – Он заскрежетал зубами. – Смерть моего моря, смерть моей земли я не прощу никому! – Он ткнул пальцем в окно. – Когда, в какие века такое было – метет по земле соль!

«Точно, ему до нашего бизнеса нет дела, – подумал Кайыр успокаиваясь. – Его другое мучает…»

Мельком исподлобья глянул на Кахармана. Тот, откинувшись к стенке, сидел, прикрыв глаза. Кайыр достал бутылку, прихваченную из вагона-ресторана, налил полстакана и выпил.

«Говорит, что застряли в песках… на целую неделю… – думал Кахарман. – Хоть бы пронесло.»

Кайыр кивнул на газеты:

– Что пишут? Все врут?

«Он прав», – подумал Кахарман.

– Газеты не то чтобы врут а все как-то осторожничают. Или впадают в другую крайность – захлестываются в нагромождениях пустых фраз. Это продолжается уже пять лет – слова, слова, а перестройка, в сущности, стоит на месте. Люди растеряны, никто не знает, с чего начинать, куда двигаться. По-прежнему лица хмурые, а глаза злые, затравленные. А если встречаются улыбки, то – о Боже! – они такие бездумные, что лучше бы их вовсе не видеть! Страшно представить, что мы не выберемся из болота нашей жизни никогда. Мы победили фашизм, летаем в космос – теперь нам нечего есть, не во что одеться, обуться. Ну да ничего! Зато завтра первыми высадимся на Марсе. Мелькнут там наши голые ж…ы, хмельные рожи – то-то все ахнут… Вот, мол, советский народец! Всем миром навалится на Марс! Как всегда, в едином строю: и русский, и украинец, и казах, и еврей, и чукча из анекдота. И не ведает еще мир, что, кроме экологической катастрофы, экономического краха, политического кризиса, нас ожидают национальные раздоры! Разве избежать их нам, при нашей медлительности, при нашем-то ханжестве, при нашем, наконец, всеобщем оцепенении?! И что за народ мы такой разнесчастный?..

Кайыр оторопел. Чего угодно он мог ожидать от Кахармана, но только не этих злых, циничных слов. Разве можно так походя ниспровергать Ленина? Разве сам Кахарман не видит, что шовинизм, национальная злоба приносят людям только вред?!

Э нет, по такому пути Кайыр не пойдет. Лучше он будет торговать анашой – это безобиднее. Шовинизм – это такая болезнь, которую из человека не выбьешь ничем. Он сушит мозг, отравляет душу А самое главное – он бесплоден, он ведет в никуда, он ведет только к крови, к диким раздорам. Поляки многое вынесли, но сносить памятник Ленину – это тоже дикость.

Не так давно в руки Кайыру попалась книжка – рассказы польских писателей. Рассказы ничего особенного, но один запомнился ему хорошо. Вернее даже не сам рассказ, а эпизоды из него. Да, в сущности, это – дикость, хотя Кайыру в каком-то смысле было неудобно думать плохо о нравах чужого народа. Потом он рассудил – таких можно встретить везде, собственно к нации они не имеют никакого отношения. Посмотреть у нас – тоже ведь полным-полно всяких дельцов. Но от хорошей, что ли, жизни они окунулись в стяжательство? Ублюдками их, конечно, не назовешь, но ведь сама поганая наша жизнь толкает людей к разложению! Ладно, черт с ними – с подонками, с дельцами, но сколько мы изгнали из своей страны настоящих ее граждан! Сколько сами ее покинули, доведенные до последней степени отчаяния!

Вот о чем задумался Кайыр после злых слов Кахармана.

Самым непонятным было для Кайыра изгнание Солженицына. Еще студентом он читал «Архипелаг ГУЛАГ» на квартире у сокурсника. Прочитал он эту вещь на одном дыхании. Правда лагерей его потрясла. «Она есть, эта правда! – думал он. – Она вообще есть, правда! Ее не убить!» Он, Кайыр, наверное, был из тех тысяч и тысяч людей, которые отчаялись ее найти. Он был из тех людей – неглупых от природы, во многом порядочных – которые не получили своего места в обществе, которым общество сказало: «Нет!» Тоталитарному режиму нужны были люди покладистые, льстивые, исполнительные, с двумя извилинами в голове. Для приказного режима люди, подобные Кайыру, были помехой. Конечно, Кайыр не встал на путь прямой борьбы, скорее он оказался жертвой режима, хотя не стрелялся, не вешался, не попадал в психушку, никто его не гнал из страны, как Солженицына. Кайыр ушел в преступный мир и по-своему этим гордился; по-своему считал себя правым, хотя, разумеется, не мог назвать свой путь дорогой Большой Истины. Он отдавал себе отчет, что протест его не равен протесту Солженицына – об этом было бы смешно даже говорить. Но втайне надеялся, что он не из тех людей, оставшихся здесь, которых ненавидит великий писатель. И уже одно это его как-то утешало…