Мертвые бродят в песках - Страница 138

Прощай, серебряное седло! Не раз нам придется вспомнить тебя! Не раз нам еще придется сквозь слезы вглядываться в даль времени – и безнадежно, безнадежно! Будущее нам объяснит: оставляя сейчас блеснувшую под луной ценность на милость песка, мы разрываем цепь времен. Муса, ты отец! Ты не передал это седло сыну. Его покроет белый-белый песок, и с этой минуты станет ясно: умер народ. И не останется тогда людей, с которых можно было бы поименно спросить за это чудовищное злодеяние! Прощай, седло, прощай!

Последними из Караоя уезжали Муса и Жаныл. Насыр вышел, чтобы проститься со старым другом. Лицо Мусы было угрюмым, осунувшимся, выглядел он еще не вполне оправившимся после своей болезни. Они не говорили много – все было понятно без слов. Муса лишь вздохнул:

– Раньше дети искали защиты в родительском доме, теперь же родители просятся в дом к детям, вот ведь какое недоразумение вышло, Насыр… Хотел, чтобы похоронили меня здесь, да видно, не выйдет. Нет, у меня больше сил оставаться, ей-богу, нет. Устал. Живешь и потихоньку превращаешься в зверя: глядя на эти солончаки, на это мертвое море, на этих голодных тварей в песках, которые готовы разодрать тебя в любую минуту… Устал, душа моя устала, Насыр…

Насыр лишь молча кивнул в ответ – он понимал Мусу. Караой теперь был совершенно пуст. В нем остались лишь Насыр с Беришем да Нурдаулет с Кызбалой. Они тоже ждали машину со дня на день.

Насыр почему-то побрел вверх к кузнице, где порой стучал по наковальне Муса. Теперь этих звуков не услышишь никогда. Молчит кузница, молчит глухой, мертвый аул. Лишь в доме Кызбалы раздается как будто бы плач, слышны какие-то частые всхлипывания. Э, не все ли равно теперь? Не могло это тронуть Насыра сейчас – нет, никак не могло.

Он остановился. Зачем он идет к кузнице? К кому?

По улице ветер гнал белую-белую пыль, он стоял молча, неподвижно и похож был издали на вбитый в землю худой кол.

Снова ему послышался плач в доме Кызбалы. О чем она плачет? Да разве можно не плакать, когда случилось такое горе – умер народ. А если он не плачет – не сошел ли он с ума? А если она плачет – не вернулось ли к ней сознание?

Ночью, вдруг проснувшись, он как никогда ощутил, что нет с ним рядом Корлан. Проснулся он оттого, что она снилась ему: совсем еще юная и… обнаженная. Это испугало его почему-то, показалось ему недобрым знаком.

За окном пронзительно свистел испепеляющий ветер. Наступало время царствования в этих краях долгой, изнуряющей бури Карабас – Черная Голова. В это время года она неделями свирепствует на побережье, сжигая смертельным дыханием все живое на своем пути.

«О Аллах, спаси нас, одиноких в песках, – бормотал Насыр, глядя в окно, прислушиваясь к вою разгулявшейся стихии. – Смилуйся над нами!»

XIV

Прошло больше месяца с того дня, как Корлан приехала на Зайсан, а долгого, обстоятельного разговора с сыном у нее так и не получилось. И хоть вздыхала она и сокрушалась, а порою и ворчала, но понимала и Кахармана. Все дни он пропадал на работе, а выпадал свободным денек-другой – принимался с Семеном на пару за ремонт дома, который выделили ему в колхозе. Да и Айтуган торопила его в письмах – писала, что устала с детьми от одиночества, неустроенности…

Кахарман и сам устал. В сущности, ему давно все осточертело. Не оставляло его изнуряющее ощущение: не ладится у него жизнь, никак не ладится. А ведь было время, когда раскинувшаяся перед ним жизнь казалась прекрасной: в далекие шестидесятые, после окончания института, думалось ему, что жизнь только-только начинается и впереди еще много всего. Был он полон надежд и сил…

Теперь он иссяк. Стыд обжигал его изнутри, когда он думал о себе – неудачник, слабак, а может быть, просто-напросто дурак. Жизнь была проиграна, и если б было возможным умереть от того жгучего стыда, которым терзалось его самолюбие, – он бы не задумываясь исчез с лица земли. Наверно, была в этом новая логика: ведь исчезло же с лица земли море, без которого он до сих пор не мыслит себе жизни, ведь разнесло по свету его народ – что такое его жизнь по сравнению с этой огромной трагедией?

В самом деле, на него давила не столько его личная неприкаянность, сколько абсурд того, что ему открылось в последние годы. Оказывается, в Стране Советов конкретно один человек не нужен никому – стране нужны «советские люди». Меньше – больше – это не важно. Стране нужна серая масса исполнителей: на место раздавленного Петрова поставят Иванова, на место Иванова – Сидорова. Ну разве не унизительно жить в таком государстве мало-мальски мыслящему человеку? Унизительно! Ведь на мыслящего человека давят не столько частные мерзости, сколько общий принцип, из которого эти мерзости вытекают. И разочарование мыслящего человека, страдание его, ужас – глубже, трагичнее тех же чувств в обыкновенных людях. А порой и безысходны. Кахарман понимал – чем больше он размышляет, тем глубже погружается в дебри этого ужаса, этого страдания; тем сильнее и сильнее влечет его к черной бездне – к тому исходу, о котором в последние месяцы он задумывается все чаще и чаще, словно бы готовясь к нему. Но никто пока не знал, как далеко он забрел в своих мыслях. Нет, было всем видно, что человек он малоразговорчивый, сумрачный, крайне замкнутый. Но с этими качествами люди обычно быстро мирятся, начинают находить их должными. Даже старая, чуткая Корлан мало что поняла своим сердцем в сыне. Отдаленно чувствуя неладное, она в душе молила бога о его благополучии. Но если бы спросили ее, в чем же истоки неблагополучия ее сына и чего ему надо, чтобы стать в этой жизни ну если не счастливым, то хотя бы довольным – не ответила бы внятно Корлан. Она не знала.

Когда в отремонтированном доме осталось покрасить окна и пол, Корлан засобиралась в Семипалатинск. Она не стала слушать Кахармана, убеждавшего ее в том, что перевезет Айтуган сам, что лучше ей отдохнуть. Корлан была упряма, хотя только-только поднялась после болезни: снова на Семипалатинском полигоне взрывали, три дня она пролежала с резко подскочившим давлением. Помогли травяные настои Марзии, которыми она частенько лечила Семена Архиповича. Марзия тоже стала отговаривать ее от дороги: «Перебои у тебя в сердце. Не повредила бы дальняя дорога, а?» Корлан возражала: «Да как же там Айтуган одна будет собираться? Чего я здесь? На сыночка нагляделась, на невестку теперь посмотрю да на внуков…» – «Поезжай тогда, – согласилась Марзия. – Я тебе в дорогу травки приготовлю: и там ее пей, если что…» – «Ну и спасибо тебе, золотая моя! Пусть Бог даст счастья тебе и детям твоим. После смерти Откельды не у кого нам полечиться там – вот ведь беда…»

Тогда Кахарман махнул рукой.

– Сначала свожу вас, мама, на Чингистау – давно вы просились в родные места. А уж потом можете трогаться к Айтуган.

Корлан согласно закивала головой, Марзия тоже. После чего две почтенные женщины отправились пить чай. Они были дружны с тех самых пор, как Откельды привез Марзию в Караой совсем молоденькой девушкой. Здесь, на Зайсане, они все свои дни проводили в душевных разговорах: говорили о близких и знакомых, вспоминали прошлую жизнь. И разговорам этим не было конца. То, что не рассказывал матери о себе молчаливый Кахарман, она потихоньку выведывала у Марзии. С первых же дней осторожно, как бы невзначай, стала направлять Марзию к тому, чтобы та рассказала, как к сыну относятся здешние люди: не хулят ли за глаза? Добрая улыбка трогала губы Марзии: маленькие эти хитрости женщины прямой и откровенной, какой была всегда Корлан, забавляли Марзию. Она, покачивая головой, думала: «И в шестьдесят лет любая мать ради сына готова лукавить в мелочах… что уж тут поделаешь?» И отвечала: «Корлан, дорогая! Очень он хороший человек, Кахарман. А в этих краях людей умеют ценить. Он не был здесь чужаком, люди сразу приняли его; обогрели как могли. Это может подтвердить и Семен. Семен сразу пустил его к себе в дом, а в колхозе предложили ему хорошую должность. Но он отказался: поработаю – а там оцените по достоинству. Может, и не сгожусь, сказал он, чего же торопиться? Его ценят сейчас все – и простые люди, и начальство. Много он сделал для колхоза, очень много через своих московских друзей…»