Мертвые бродят в песках - Страница 137
Лена и Сергей встретили Насыра тепло, как родного отца. Тут же стали хлопотать вокруг него, выставляя на стол съестное.
– Молодежь-то тебя как почитает, Насыр! – удивлялась Жаныл.
– Это хорошие ребята, – одобрительно отвечал старик. – Но они в одном виноваты передо мной. Тайно от меня поженились. За мной свадебный подарок, ребята…
У Сергея нашелся подарок для Бериша. Он нырнул в палатку, вытащил гитару.
– Держи, это то, что ты просил…
Бериш засмущался. Сергей сунул ему гитару в руки:
– Все ребята в твоем интернате умрут от зависти. Ну-ка покажи, что умеешь…
Молодежь села в кружок, Бериш стал настраивать инструмент. Насыр тем временем решил отправиться на берег, чтобы прочитать вечернюю молитву. На берегу долго протирал глаза платком, опустившись на колени. В последнее время глаза у него стали сильно слезиться. Сзади тихо подошла Жаныл, вздохнула:
– И здесь тоже все захирело… Я помню по молодым-то годам: долго здесь зелень держалась…
– Все умирает в нашем краю, Жаныл: и человек, и земля.
– Да, было бы живо море – хорошо бы мы жили…
Насыр встал и долгим взглядом оглядел безмолвную гладь.
– Что будешь делать, Насыр? Переезжать?
Но старый рыбак не услышал ее вопроса. Мгновенно перед его глазами возникло другое море, море его юности. И тут же в уши ударил шум сильного прибоя, с которым он пробуждался в далекие годы каждое утро. «О благословенные волны, – подумал он, – услышу ли когда-нибудь еще ваш гул? Доживу ли до этого священного дня? Какой бы сладкой, какой бы желанной мне показалась жизнь, если бы снова однажды проснулся я под шум прибоя!»
– Знаю, – продолжала говорить Жаныл, – ты будешь дожидаться возвращения Корлан, тогда и решите. А я вместе с остальными подамся в Шумген… – Она совсем не обращала внимания на то, что Насыр не слушал ее, погруженный в свои мысли. – Ты молился за всех нас, непутевых, – спасибо тебе за это. Чистый ты человек, благородный! Молодой был таким и сейчас такой же. Девушкой я была влюблена в тебя. – На губах женщины появилась смущенная улыбка. – Шомишхан сосватал меня, я была ему верной женой, но всю жизнь любила только тебя… – Она подняла глаза. – К чему все это я говорю? Не знаю. Наверно, это слова прощания с тобой, Насыр. Да и все равно уже: все мы давно состарились – и я, и ты, и Корлан. Не будет между нами ревности… – Она бросила на Насыра робкий взгляд. – Никогда бы не подумала: оказывается, о любви можно говорить в любом возрасте. Состарилась, а душа томится, когда вижу тебя, как и пятьдесят лет назад…
Она поспешно отошла от Насыра, не понимая, отчего вдруг открылась ему. Она была удивлена, но ей было и стыдно перед ним. «И зачем меня понесло на этот остров, – с досадой подумала Жаныл. – Он-то и виноват во всем, этот остров, остров и моей, и его молодости…»
Насыр вскоре очнулся от своих дум, помолился и вернулся к молодежи. Он с интересом посмотрел на Бериша, который ладно перебирал гитарные струны и негромко пел:
Зачем ты, домбра, так рано о смерти?
Зачем ты, струна, кружишь черные вести?
Неужто не жаль вам доброго друга,
Который печален в земном круге?..
«Хорошо поет мой Бериш. – Насыр с одобрением смотрел на внука. – Хорошим будет джигитом!» Не один он, впрочем, любовался юношей. Игорь тоже тепло поглядывал на Бериша и, очевидно, думал примерно то же самое.
И к морю, где исчезли рыбьи плясы
Приходят старцы богу помолиться, —
продолжал Бериш, и Насыр ближе подсел к внуку.
Тем же днем, спустя некоторое время после того, как Нурдаулет, Жаныл и Насыр погрузились в вертолет, в Караое случилось событие, окончательно подвигнувшее охотника Мусу к переезду в Шумген.
Подъезжая к дому, он еще издали услышал причитания старухи, которая металась по двору:
– Увели, черти окаянные! Кобылу Насыра увели! Прямо тут же и пронюхали, что никого нет в доме, – и к сивой! Поворачивай назад, Муса! Вон табун-то! Видишь?
Муса поскакал к табуну. Ему был виден предводитель – огненный жеребец. Рядом с ним стояла кобыла Насыра. «Давненько я тебя поджидал! – забормотал Муса, на ходу снимая с плеча двустволку. – Ох я тебя сейчас, дорогой!» Муса с ходу влетел на своей лошади на холм. Табун, нетерпеливо перебирая ногами, стоял поодаль от Огненного. Жеребец любовно обхаживал насыровскую сивую, но не на него сейчас смотрел Муса. Вдруг он увидел своего когда-то уведенного скакуна. Он, как показалось Мусе, в какой-то нерешительности стоял между табуном и любовной парой и глядел в сторону Мусы. Муса оторопел – сердце его рванулось к скакуну, скакун, будто угадав чувства прежнего хозяина, призывно заржал. Огненный оставил кобылу Насыра и тоже повернулся к охотнику. Муса медленно опустил ружье. Огненный зорко и вместе с тем нахально следил за охотником. «До чего же красивый и гордый!» – восхитился Муса. В свою очередь Огненный был полон ненависти к охотнику и, наверно, думал в это мгновение: «А, старый мой враг – вот и опять мы встретились» Глаза его горели злобой. Но в ответ душа Мусы вдруг стала полниться жалостью. «Почему я должен мстить ему только за то, что когда-то он увел у меня скакуна? Допустим, сейчас ты сумеешь обротать его. Но что ты с ним будешь делать? Зарежешь для собственной пользы или сдашь на мясо? – Муса не мог ответить сейчас ни на один свой вопрос. – Опомнись. Не нужен тебе скакун. Ты сам еще не знаешь, как сложится твоя жизнь. Ты решил уехать из Караоя. А в Шумгене, думаешь, приживешься?»
Между тем Огненный ударил несколько раз копытом о землю и стал легкой рысцой приближаться к охотнику – забирая вбок, чуть вправо.
Бывший скакун Мусы предупредительно заржал. Огненный остановился – резко, как вкопанный; из-под копыт его ударила белая пыль.
И дальше с Мусой стало твориться что-то непонятное. В ушах его зазвенело, и он услышал: «Эй, Муса, тебе ли не знать, что такое свобода?! Шел бы ты своей дорогой, не путался здесь. Скоро ты уедешь в город, к сыну Жарасбаю, и вскоре там же умрешь. Что тебе еще надо? Зачем тебе скакун в городе? Да и не дастся он тебе в руки – он понял, что такое свобода, и не променяет ее теперь ни на что! Иди своей дорогой, глупый ты человек…»
Муса мог бы поклясться, что все это говорил не кто иной, как Огненный. У охотника закружилась голова, потемнело в глазах, и что дальше творилось с ним – он уже не мог припомнить. Упал он со своей лошади или спешился сам? На мгновение очнулся: собственными руками снял с коня серебряное седло и теперь уже разнуздывал коня. «Что это со мной происходит? – подумал он, медленно валясь на горячий песок. – Уж не напекло ли голову?»
Его скакун подошел к хозяину, тронул мягкими губами сначала ухо, потом открытую шею. Огненный стал уводить табун за барханы: он ржал, он прощался с Караоем навсегда, как будто бы зная, что с этого дня в ауле не осталось больше ни одной лошади и незачем будет ему водить сюда свой табун.
«Эх, Муса, – послышался охотнику голос, – не хватило у тебя духа выстрелить в красавца. Ты проиграл, Муса, жизнь покидает тебя, тают твои силы…» – «Нет же! – возразил голос, знакомый по первому разу. – Ты победил, Муса! Впервые ты прислушался к Богу, который у тебя в сердце! Будь же таким чистым теперь Всегда!» Муса не без обнаружил, что это он сам с собой разговаривает вслух.
С трудом открыл глаза, не понимая, сколько времени прошло. Было уже темно. До слуха его донесся топот копыт – как будто бы конских. Он протянул руку и нащупал ружье, спугнув ящерицу. Рядом валялось серебряное седло. Тогда Муса вспомнил, что произошло с ним. Его стало тошнить, он поднялся, отошел в сторону. Рвало его долго – кружилась голова, все тело горело. Топот приближался. Он понял – это табун сайгаков. Если не посторониться – затопчут, разорвут копытами в клочья. Он нажал оба курка. Стадо вильнуло в сторону, несколько мелких особей, видимо напуганных, упали, кувыркнулись вперед через головы. Муса побрел к аулу, волоча по песку ружье. Было темно. Вдруг выглянула из-за туч на какое-то мгновение луна, в ее слабом свете блеснуло оставленное серебряное седло. По нему юркали быстроногие ящерицы.