Мерсье и Камье - Страница 22

Мерсье и Камье не особенно обращали внимание на эти речи.

Они начинали снова посматривать друг на друга, и что-то уже проскакивало тут от их прежних взглядов.

— Я едва не повернул обратно, — сказал Камье.

— Ты возвращался на то место? — сказал Мерсье.

Уотт потер руки.

— Вы помогли мне, — сказал он, — вы по-настоящему мне помогли. Вы почти утешили меня.

— Потом я сказал себе, — сказал Камье.

— Да почувствуете и вы однажды, — сказал Уотт, — то, что сейчас чувствую я. Это не избавит вас от понимания, что жизнь ваша канула в никуда, но это, так сказать.

— Потом я сказал себе, — сказал Камье, — что и у тебя могла возникнуть такая идея.

— Стало быть, не возвращался, — сказал Мерсье.

— Чуточку согреет старые сердца и старые морщины, — сказал Уотт, — вот именно, бедные старые сердца и бедные старые морщины.

— Я испугался, что могу встретиться с тобой, — сказал Камье.

Уотт грохнул кулаком по столу, после чего установилась выразительная тишина. Что он, без сомнения, и имел целью, потому как в эту тишину он бросил, голосом, оживленным страстью.

— Сраная жизнь!

Раздались негодующие перешептывания. Подступил негодующий управляющий или, может быть, даже хозяин. Он был тщательно одет. Некоторые пуристы, пожалуй, предпочли бы к его перламутрово-серым брюкам черные ботинки коричневым, которые носил он. Но в конце концов, он был тут в своих собственных владениях. В качестве бутоньерки он выбрал бутон тюльпана.

— Вон, — сказал он.

— Откуда? — сказал Камье. — Отсюда?

— Отсюда, ко всем чертям, — сказал управляющий. Это, наверное, был управляющий. Но какое отличие от м-ра Гаста!

— Он только что потерял единственного ребенка, — сказал Камье. — Единственного в своем роде.

— Бигеминального[51], — сказал Мерсье.

— Его переполняет горе, — сказал Камье, — что может быть естественнее?

— Его жена при смерти, — сказал Мерсье.

— Мы стараемся не оставлять его без присмотра, — сказал Камье.

— Еще один маленький двойной, — сказал Мерсье. — Если мы сумеем убедить его это проглотить, он спасен.

— Нельзя любить жизнь нежнее, — сказал Камье, — чем любит он. Скромный круг ежедневных занятий, невинные удовольствия, и даже самые страдания, что позволяют нам восполнять недостаток Искупления. Объясните это тем достойным джентльменам. Рана его так свежа. Завтра, за своей овсянкой, он покраснеет при одном воспоминании.

— Он вытрет губы, — сказал Мерсье, — вставит салфетку обратно в кольцо, сложит молитвенно руки и воскликнет: — Да будут благословенны мертвые, что умирают!

— Если бы он разбил стакан, — сказал Камье, — мы бы первые его осудили. Но такого не произошло.

— Посмотрим сквозь пальцы на этот небольшой инцидент, — сказал Мерсье, — он больше не повторится. Верно, папаша?

— Предадим забвению, — сказал Камье, — согласно святому Матфею.

— Дайте и нам того же самого, — сказал Мерсье. — Хорошо идет ваше виски.

— Би- какого вы сказали? — сказал управляющий. В нем пробудилась алчность, а с нею вместе и интерес[52].

— Геминального, — сказал Камье.

— Да, — сказал Мерсье, — всего по паре, кроме задницы. Хороним его послезавтра. Так, папаша?

— Это организатор натворил дел, — сказал Камье.

— Организатор? — сказал управляющий.

— В какой яйцеклетке имеется свой собственный маленький устроитель праздника[53], — сказал Камье. — Не знали? Но бывает, он дремлет. Вы можете его за это упрекнуть?

— Утихомирьте его, — сказал управляющий. — И не испытывайте мое терпение.

Он удалился. Он был тверд без грубости, человечен, а еще обладал чувством собственного достоинства. Он не уронил лица перед своими завсегдатаями, мясниками по большей части, которых кровь агнца сделала довольно нетерпимыми.

Появилось виски по второму кругу. Сдача с первого все еще лежала на столе. Не стесняйтесь, любезный, — сказал Камье.

Управляющий перемещался от группы к группе. Зал постепенно приходил в себя.

— Как можно говорить такие вещи? — сказал Камье.

— Их помыслить — уже преступление, — сказал Мерсье.

— По отношению к человеку, — сказал Камье.

— И зверю, — сказал Мерсье.

— Разве что Бог мог бы с ним согласиться, — сказал Камье.

— Готов, — сказал Мерсье.

Уотт, казалось, уснул. Ко второму стакану он не притронулся.

— Может, глоток воды, — сказал Камье.

— Оставь его в покое, — сказал Мерсье.

Мерсье встал и подошел к окну. Он внедрил голову между занавеской и стеклом, что позволило ему, как он и предвидел, обозреть небеса. Цвета их еще не вовсе истаяли. Он заметил также, чего никак не ожидал, что с них капает мелкий и без сомнения слабый дождик. Стекло мокрым не было. Он вернулся на свое место.

— Знаешь, что мне часто вспоминается? — сказал Камье.

— Дождь идет, — сказал Мерсье.

— Козел, — сказал Камье.

Мерсье недоуменно смотрел на Уотта.

— День занимался, — сказал Камье, — и моросило.

— Где я видел раньше этого малого? — сказал Мерсье. Он отодвинул стул, склонился и стал всматриваться в лицо, затененное шляпой.

— Старый Мэдден тоже—, — сказал Камье.

Вдруг Уотт выхватил трость Камье, прямо вырвал, поднял ее вверх и обрушил, в приступе ярости, на соседний столик, где человек с бакенбардами сидел себе тихо перед пенящейся кружкой, читал газету и курил трубку. Случилось то, что и должно было случиться, стеклянная столешница разлетелась в осколки, трость сломалась пополам, кружка перевернулась, а человек с бакенбардами опрокинулся невредимым назад, все так же сидя на стуле, с трубкой в зубах и последними новостями в руках. Кусок трости, оставшийся в его руке, Уотт тотчас же метнул в стойку, где тот сбил некоторое количество бутылок и стаканов. Уотт дождался, пока стихнет весь этот лязг и грохот, потом завопил:

— Ебаная жизнь!

Мерсье и Камье, словно приведенные в действие от одного провода, поспешно осушили стаканы и кинулись к выходу. Благополучно туда добравшись, они оглянулись. Сдавленный рев на мгновение вырвался из общего гвалта:

— В жопу Квина[54]!

— Дождь идет, — сказал Камье.

— Я тебе говорил, — сказал Мерсье.

— Тогда прощай, — сказал Камье.

— Ты не мог бы часть пути пройти со мной? — сказал Мерсье.

— Какого пути? — сказал Камье.

— Я живу теперь по ту сторону канала, — сказал Мерсье.

— Мне не по пути, — сказал Камье.

— Там есть вид, который разобьет тебе сердце, — сказал Мерсье.

— Слишком поздно, — сказал Камье.

— Выпьем по последней, — сказал Мерсье.

— Не на что, — сказал Камье.

Мерсье опустил руку в карман.

— Нет, — сказал Камье.

— У меня хватит, — сказал Мерсье.

— Говорю тебе, нет, — сказал Камье.

— Словно арктические цветы, — сказал Мерсье. — Полчаса — и их нет.

Они молча дошли до конца улицы.

— Здесь мне направо, — сказал Мерсье. Он заколебался.

— Что с тобой? — сказал Камье

— Колеблюсь, — сказал Мерсье.

Они повернули направо. Камье на тротуаре, Мерсье в водосточном желобе.

— В жопу кого? — сказал Камье.

— Мне послышалось, Квина, — сказал Мерсье.

— Должно быть, кто-то несуществующий, — сказал Камье.

Виски, в конечном счете, им помогло. Они неплохо продвигались, для их возраста, Камье мучительно не хватало его трости.

— Пропала трость, — сказал Камье. — А это была моего отца.

— Ни разу не слышал, чтобы ты об этом говорил, — сказал Мерсье.

— Если вспомнить, — сказал Камье, — мы слышали себя говорящими о чем угодно, только не о себе самих.

— Нам это не удавалось, — сказал Мерсье, — признаю. Он на мгновение задумался, затем произнес такой отрывок: — Мы, пожалуй, могли бы.