Мерсье и Камье - Страница 16

— Тебя не били? — сказал Камье

И тут на них упала тень громадного человека. Передник у него едва доходил до середины бедер. Камье посмотрел на него, а он посмотрел на Мерсье, а он стал смотреть на Камье. В результате были порождены, хотя глаза и не встречались, образы в высшей степени сложные, позволявшие каждому самому получить удовольствие одновременно в трех разных вариантах плюс, по самым скромным подсчетам, в трех вариантах доставить удовольствие каждому другому, то есть в общей сложности девять образов, на первый взгляд несовместимых, не говоря уже о неразберихе фрустрированных возбуждений, теснящихся по краям. Добавьте сюда множество глаз, устремленных на трио, и будет, возможно, получено слабое представление об ожидающем всякого, кто окажется настолько сообразительным, что не разберется что к чему, и покинет свою темную камеру, и это безобидное помешательство, слабый проблеск каждую вторую эру или около того, сознание, что существуешь, существовал.

— Что будете брать? — сказал бармен.

— Когда ты понадобишься, мы тебе сообщим, — сказал Камье.

— Что будете брать? — сказал бармен.

— То же, что и раньше, — сказал Мерсье.

— А вас пока еще не обслуживали, — сказал бармен.

— То же, что и этот джентльмен, — сказал Мерсье.

Бармен посмотрел на пустой стакан Камье.

— Я забыл, что это было, — сказал он.

— Я тоже, — сказал Камье.

— А я и не знал, — сказал Мерсье.

— Постарайся, приложи усилие, — сказал Камье.

— Ты запугиваешь нас, — сказал Мерсье, — браво!

— А мы на это вроде как болт положили[37], — сказал Камье, — хотя на самом-то деле мы обделались от ужаса. Тащи опилки, приятель.

И в подобном духе, каждый говорил вещи, которых ему не следовало бы говорить, покуда не было достигнуто своего рода соглашение, скрепленное тошнотворными улыбками и лживыми любезностями. Возобновился рев (разговоров).

— Итак, насчет нас, — сказал Камье.

Мерсье поднял свой стакан.

— Я не это имел в виду, — сказал Камье.

Мерсье поставил свой стакан.

— Но почему бы и нет, в конце концов, — сказал Камье.

Так что они оба подняли свои стаканы и выпили, и оба сказали, в одно и то же мгновение или почти:

— За тебя! Камье добавил: — И за успех нашего… — Но завершить этот тост он не смог. — Помоги мне, — сказал он.

— Я не в состоянии подобрать слово, — сказал Мерсье, — или сочетание слов, которое бы выразило, что, как мы себе представляем, мы пытаемся совершить.

— Твою руку, — сказал Камье, — обе твои руки.

— Зачем? — сказал Мерсье.

— Чтобы я сжал их в своих, — сказал Камье.

Руки нащупывали друг друга под столом, нашли друг друга, сжали друг друга, одна маленькая меж двух больших, одна большая меж двух маленьких.

— Да, — сказал Мерсье.

— Что ты имеешь в виду да? — сказал Камье.

— Ты о чем? — сказал Мерсье.

— Ты сказал да, — сказал Камье.

— Я сказал да? — сказал Мерсье. — Я? Не может быть. Последний раз, когда я злоупотребил этим термином — это было на моей свадьбе. Нашей с Тоффаной[38]. Матерью моих детей. Моих собственных. Неотъемлемых. Тоффана. Ты никогда ее не видел. Она еще жива. Воронка. Все равно что болото трахаешь. Подумать только, что из-за этого гектолитра экскрементов я изменил своей заветной мечте. — Он сделал кокетливую паузу. Однако Камье был не в настроении подыгрывать. Так что Мерсье пришлось продолжить самому: — Ты не решаешься спросить какую. Тогда позволь мне прошептать тебе на ухо. Чтобы род человеческий продолжался по мере сил без моего участия.

— Цветного младенца я мог бы полюбить, — сказал Камье.

— С тех пор я предпочитаю иную форму, — сказал Мерсье. — Делаешь, что можешь, а не можешь ничего. Только извиваешься да корчишься, чтобы закончить вечером там же, где был утром. Но! Вот тебе, если угодно, вокабула. Все есть vox inanis[39], кроме некоторых дней, определенных совпадений, — вот вклад Мерсье в перебранку об универсалиях.

— Где наши вещи? — сказал Камье.

— Где наш зонт? — сказал Мерсье.

— Когда я пытался помочь Хелен, — сказал Камье, — у меня рука соскользнула.

— Больше ни слова, — сказал Мерсье.

— И я уронил его в шлюз, — сказал Камье.

— Пошли отсюда, — сказал Мерсье.

— Куда? — сказал Камье.

— Лавируя, вперед, — сказал Мерсье.

— А вещи? — сказал Камье.

— Не стоит об этом, — сказал Мерсье.

— Ты меня в могилу сведешь, — сказал Камье.

— Тебе нужны подробности? — сказал Мерсье.

Камье не ответил. Он не может найти слов, — сказал себе Мерсье.

— Помнишь велосипед? — сказал Мерсье.

— Еще бы, — сказал Камье.

— Что ты там шепчешь, — сказал Мерсье, — я же не глухой.

— Да, — сказал Камье.

— От него осталось, — сказал Мерсье, — и надежно приковано цепью к парапету, как раз столько, сколько и могло в среднем остаться, после неделю не прекращавшегося дождя, от велосипеда, с которого сняли оба колеса, седло, звонок и багажник. И задний фонарь, — добавил он, — я едва не забыл. Он стукнул себя по лбу. Что за тупая башка, в самом деле! — сказал он.

— И насос, разумеется, — сказал Камье.

— Хочешь верь, хочешь не верь, — сказал Мерсье, — мне это все едино, но насос пощадили.

— Такой прекрасный насос! — сказал Камье. — Где он?

— Я подумал, это просто по недосмотру, — сказал Мерсье, — и оставил его там, где он был. Мне показалось, так будет правильно. Что нам теперь накачивать? То есть, я его перевернул. Вверх ногами. Сам не знаю зачем.

— И он так же хорошо закрепился? — сказал Камье.

— О, совершенно так же, — сказал Мерсье, — совершенно, совершенно так же.

Они вышли на улицу. Дул ветер.

— Дождь все еще идет? — сказал Мерсье.

— В данную минуту нет, по— моему, — сказал Камье.

— А воздух по— прежнему сырой, — сказал Мерсье.

— Если нам не о чем говорить, — сказал Мерсье, — давай не будем говорить ни о чем.

— Но нам есть, о чем говорить, — сказал Мерсье.

— Почему тогда мы не говорим об этом? — сказал Камье.

— Мы не можем, — сказал Мерсье.

— Тогда давай помолчим, — сказал Камье.

— Но мы пытаемся, — сказал Мерсье.

— Мы отделались благополучно, — сказал Камье, — и мы невредимы.

— Ну вот, — сказал Мерсье. — Продолжай.

Мы с трудом продвигаемся.

— С трудом! — закричал Мерсье.

— С усердием… с усердием вдоль темных улиц, темных и относительно пустынных, по причине несомненно позднего часа и неустойчивой погоды, мы не знаем, кто кого ведет, кто за кем следует.

— В тепле и в уюте, — сказал Мерсье, — у камелька, они предаются мечтам. Книги падают из рук, головы на грудь, стихает пламя, гаснут последние угольки, на свою добычу крадется из берлоги сон. Но хранитель начеку, они очнулись и отправляются в кровать, благодаря Бога за положение вещей, добытое дорогой ценой, когда возможны такие удовольствия среди многих еще иных, такой покой, в то время как ветер и дождь бьют в оконное стекло и мысль скитается, чистый дух, среди тех, кто не имеет приюта, немощных, проклятых, слабых, несчастных.

— Настолько ли мы знаем, — сказал Камье, — что замышлял все это время другой?

— Ну-ка еще раз, — сказал Мерсье.

Камье повторил эту ремарку.

— Именно бок о бок, — сказал Мерсье, — как сейчас, локоть к локтю, рука в руке, ноги в унисон, мы чреваты большим числом событий, чем можно втиснуть в толстенный том, в два толстенных тома, твой толстенный том и мой толстенный том. Отсюда, без сомнения, наша благословенная чувствительность ко всяким ничего: ничего не делать, ничего не говорить. Ибо человек устает в конечном счете от стараний утолить из пожарной кишки свою великую сушь и от разглядывания одного за другим своих немногих оставшихся фитильков, раздутых при помощи оксигидрогеновой сварочной горелки. Так что он предается, однажды и навсегда, мукам жады в темноте. Это меньше портит нервы. Но прости, бывают дни, когда огонь и вода[40] овладевают моими мыслями, а следовательно и разговорами, в той степени, в какой одно с другим связано.