Мерсье и Камье - Страница 15

Рука Мерсье отпустила парапет, к которому ее приковал этот порыв ветра с брошенными на него словами. Но ушел он недалеко, остановился и стал следить за приближающимся к нему одетым в лохмотья стариком, который еле-еле брел сбоку от осла. Последний же, невзнузданный, маленькими шажками совершал свое грациозное и упорное движение вдоль бордюрного камня, не отклоняясь от прямой, за исключением ситуаций, когда ему нужно было обойти стоящий автомобиль или группу мальчишек, играющих на корточках в шарики в водосточном желобе. Старик шагал по мостовой, между серой стояночной полосой и враждебными машинами. Глаза от земли они отрывали лишь когда грозила опасность — дабы оценить ее. Мерсье сказал себе, снова, как всегда, не оправдывая надежд: — Внешнее ничто не перечеркнет той гармонии. Пожалуй, было слишком великим вызовом его силам это разделение с Камье в столь мрачный час. Правда, силы были потребны и чтобы оставаться с Камье, и не меньшие, чем чтобы оставаться с Мерсье, но все же меньшие, чем для ужасов разговора с самим собой. Но пока что вот он, он идет дальше, и голос уже умолк, и худшее, старик и осел, уже позади, существо его наполняется тем милосердным туманом, который есть лучшее, что он знает, и он в состоянии выдержать еще долгий путь. Его смутно различимая фигура продвигается вперед, цепляясь за парапет, в тени Бог ведает чего так называемого вечнозеленого, падубов возможно, если тень — подходящее слово для света едва ли менее свинцового, чем исходящий от ближайших болот. Воротник его пальто поднят, его правая рука в левом рукаве и наоборот, и они подрагивают у него на животе со старческой непроизвольностью, время от времени он замечает, мельком, словно сквозь клубящиеся водоросли, волочащуюся по каменной плитке ногу. Тяжелые цепи, повешенные меж небольших каменных столбиков, отделяют своими массивными гирляндами тротуар от проезжей части. Раз запущенные, они все качаются и качаются, ровно или змеевидными извивами. Сюда Мерсье приходил бывало играть, когда был маленьким. Он бежал вдоль цепей и приводил их, палочкой, одну за другой, в движение, а потом оборачивался и смотрел, как восхитительные колебания сотрясают улицу из конца в конец, — и казалось, что не остановятся они никогда.

Камье сидел возле дверей за небольшим красным столиком с тонким стеклянным верхом. Слева от него незнакомые люди умаляли достоинства столь же незнакомых людей, в то время как справа шел на полутонах разговор по поводу интереса, который проявили иезуиты к мирским делам. В этой или подобной тому связи цитировалась статья, появившаяся недавно в каком-то церковном листке и посвященная искусственному оплодотворению — где, по видимому, заключалось, что грех совершался всякий раз, когда сперма была не-мужнина происхождения. В споре по данному ангелически-сексуальному вопросу принимало участие несколько голосов.

— Смените предмет, — сказал Камье, — или я донесу на вас архиепископу. Вы навязываете мне свои взгляды.

Что находится перед ним, он не мог различать ясно, в тяжелом от дыма воздухе контуры расплывались. Местами и временами выныривали, раскалывая дымку, неоспоримый жест, укомплектованный неопровержимой трубкой, конусообразная шляпа, фрагменты нижних конечностей и в особенности ступни, шаркающие и ерзающие, все равно что задницы, из одного мучительного положения в другое. Зато позади него была прочная старая стена, ясная, обыкновенная, голая, он чувствовал ее у себя в тылу, он приложился к ней затылком и потерся. Он сказал себе: — Когда придет Мерсье, а он придет, я своего друга знаю, куда он сядет? Сюда, за этот стол? Этот вопрос некоторое время занимал его. Нет, — решил он в конце концов, — он не должен, он, Камье, не вынес бы этого, сам не знает почему. И что потом? Чтобы лучше представить себе это, то есть что потом, после того, как Мерсье не должен присоединиться к нему в его уголке, Камье вынул руки из карманов, расположил их перед собой уютной маленькой горсткой и оперся на нее лицом, сначала чуть-чуть, затем всем весом головы. И видение не заставило себя ждать: как Камье видит Мерсье прежде, чем Мерсье Камье, вскочившего и спешащего к дверям. Ну вот и ты наконец, — кричит он, — а я думал, ты меня совсем покинул, — и он тянет его к стойке бара, или вглубь зала, или они сразу вместе уйдут, хотя это едва ли вероятно. Ведь Мерсье устал, ему нужно отдохнуть и подкрепиться, прежде чем куда-либо двинуться дальше, и у него есть, что сказать, что едва терпит отлагательства, и у Камье есть, что сказать, да, у них есть насущные вещи, которые нужно сказать друг другу, и они устали, им необходимо прийти в себя после этой долгой разлуки, и сориентироваться, определить более-менее, каково их положение, будущее у них светлое или темное, или только туманное, как чаще всего и бывает, и если какое-то направление чем-то лучше какого-нибудь другого, то в каком им предпочтительнее направиться, короче, необходимо сосредоточиться достаточно, чтобы затем стремглав пуститься, сама улыбка и ясность, в атмосфере обоюдных потворств, в сторону одной из бесчисленных целей, либо, иначе, воздав, опять-таки сама улыбка (но уже необязательно), должное этому порыву, восхищаться ими издалека, одной за другой, ибо они далеки. И затем что-то мельком замеченное, что могло бы быть чем-то не тем, чем ему быть положено, — да, не всякий день предлагается к распутыванию подобные хитросплетения важных тонкостей. Выложился полностью, за исключением воя. Разобравшись таким образом с непосредственным будущим, Камье поднял голову и увидел перед собой существо, которое лишь через некоторое время, столь велико было сходство, опознал как Мерсье, — отсюда путаница мыслей, не оставлявших его в покое (но зато потом какой покой!) вплоть до послезавтрашнего дня, с утешительным выводом в конце, что боялся он, настолько, что считал это невыносимым, не того, что почувствует своего друга рядом, а что увидит, как он переступает порог и преодолевает последнюю стадию огромного расстояния, разделявшего их с полудня.

Появление Мерсье вызвало в зале некое замешательство, что-то вроде тревожного холодка. А ведь компания состояла большей частью из докеров и моряков, да горстки акцизных чиновников, то есть из людей, которых нелегко, как правило, поразить своеобразием внешности. И тем не менее наступила тишина, голоса смолкли, замерли жесты, пивные кружки дрожали в руках, наклоненные до опасного предела, и глаза всех устремились в одном направлении. Тонкому наблюдателю, когда бы таковой имел место, но на самом деле не имел, тут вполне могли бы вспомниться отара овец или стадо коров, которых вспугнула какая-то непонятная угроза. Их тела застыли, они остановившимся свирепым взглядом встречают общего врага, и неподвижнее в этот момент, чем земля, на которой они пасутся. Затем все разом наутек, или во весь опор на незваного гостя (если слабый), или опять к своим занятиям, чем они там занимались: щипанию травы, жеванию, копулированию, прыжкам. Или вспомнились бы те ходячие больные, что заставляют всякую речь замолкать там, где они проходят, толпу расступиться и наполняют душу ужасом, жалостью, гневом, весельем, омерзением. Да, когда вы совершаете насилие над природой, вы должны быть чрезвычайно осторожны, если не хотите услышать — ату его! — или претерпеть помощь какой-нибудь отвратительной руки. На мгновение Камье показалось, что дело сейчас обернется скверно, и подколенные сухожилия у него напряглись под столом. Но мало-помалу раздался широкий вздох, все сильнее и сильнее, словно набегающая на берег плавная волна, чья мощь в итоге уходит в пену и гул, к радости детишек.

— Что с тобой стряслось? — сказал Камье.

Мерсье поднял глаза, но пристальный их взгляд направлен был не на Камье и даже не в стену. Во что вообще на этом свете можно впиться вот так глазами? Очень хотелось бы знать.

— Господи, ну и лицо, — сказал Камье. — Ты словно прямиком из адских областей. Что ты говоришь?

Вне всякого сомнения, губы Мерсье пошевелились.

— Я думал, она одна, — сказал Мерсье.