Мерсье и Камье - Страница 12

— Я видел странный сон этой ночью, — сказал Мерсье, — я был в лесу со своей бабушкой, и она.

— В высшей степени маловероятно, — сказал Камье, — но скорее, может быть, постепенное чувство облегчения, растянутое во времени, достигающее пароксизма через две или три недели, так что мы не сможем знать, чем именно оно обусловлено. Пример блаженства в неведении. Блаженство — в возвращении необходимого блага, неведение относительно его природы.

— Она несла свои груди в руках, — сказал Мерсье, — держала их за соски пальцами, указательным и большим. Но к несчастью .

Камье пришел в ярость, в притворную ярость, ибо в настоящую ярость с Мерсье Камье не мог бы прийти. Мерсье же сидел, разинув рот. Неведомо откуда взявшиеся капли блестели в серых колтунах его бороды. Пальцы мяли громадный костистый нос, на котором едва не лопалась красная кожа, украдкой порылись в черных ямах, потянулись разведать обстановку на покрытых рытвинами щеках, возвратились обратно. Пепельные глаза ошеломленно таращились в пространство. Чело, глубоко изборожденное крылообразными морщинами, обязанными в меньшей степени размышлениям, нежели хроническому изумлению, чело это было, возможно, в конечном счете, этой нелепой головы наименее нелепой деталью. Завершалось оно невероятно взъерошенной массой грязных волос всех оттенков, от пакли до снега. Уши — о, нет.

Мерсье нечего было сказать в свою защиту.

— Ты просишь объяснить, — сказал Камье, — я так и делаю, а ты не слушаешь меня.

— Это мой сон снова овладел мною, — сказал Мерсье.

— Да, — сказал Камье, — вместо того, чтобы слушать, ты рассказываешь мне свои сны. А ты ведь помнишь наш уговор: ни в коем случае не сообщать друг другу снов. То же касается и цитат. Ни при каких обстоятельствах ни снов, ни цитат. Он встал. Ты в силах идти? — сказал он.

— Нет, — сказал Мерсье.

— Камье идет добывать тебе пищу, — сказал Камье.

— Иди, — сказал Мерсье.

Крепкие немного кривые ноги вмиг донесли его, выше пояса сама ракрепощенность и свобода, до деревни, вот поступок. Мерсье, в одиночестве, спрятавшись за насыпью, колебался между двумя своими обычными склонностями, не зная, в какую впасть. Впрочем, результат все равно был бы один и тот же. В конце концов он сказал: — Я, Мерсье, один, болен, в холоде, в сырости, старый, полубезумный, некуда идти, некуда возвращаться. Он быстро, с тоской, оглядел жуткое небо, омерзительную землю. В твои— то годы, — сказал он. Другой поступок. Невещественный.

— Я чуть не ушел, — сказал м-р Конэйр, — уже не надеялся.

— Джордж, — сказал Камье, — пять сэндвичей, четыре завернуть, один отдельно. Видите, — сказал он, снисходительно обернувшись к м-ру Конэйру, — я все продумал. Ибо один, который я съем здесь, даст мне силы вернуться с четырьмя оставшимися.

— Софистика, — сказал м-р Конэйр. — Вы отправляетесь со всеми пятью, завернутыми, чувствуете дурноту, разворачиваете, достаете один, восстанавливаете силы, спешите с оставшимися дальше.

Камье вместо ответа принялся есть.

— Вы избалуете его, — сказал м-р Конэйр. — Вчера пирожные, сегодня сэндвичи, завтра корки, а в четверг — камни.

— Горчицы, — сказал Камье.

— Прежде чем покинуть меня вчера, — сказал м-р Конэйр[30], — ради вашего вопроса жизни и смерти, вы назначили мне встречу здесь, в этом самом месте, в этот самый день. Я прибываю, спросите у Джорджа в каком состоянии, со своей неизменной пунктуальностью. Я жду. Понемногу меня одолевают сомнения. Мог я перепутать место? День? Час? Я разоткровенничался с барменом. Я узнаю, что вы где-то наверху со своим компаньоном, больше того, что ваша парочка некоторое время назад погрузилась в пьяный ступор. Я взываю к безотлагательности моего дела и прошу, чтобы вас разбудили. Ни за что, вас нельзя беспокоить ни в коем разе. Вы заманили меня сюда и принимаете меры, чтобы не дать мне встретиться с вами. Я внял совету. Подождите, они скоро спустятся. И я безвольно жду. Вы скоро спускаетесь? Ха! Я возобновляю атаку. Разбудите его, скажите ему, м-р Конэйр внизу. Как же! Желания гостей священны. Я угрожаю. Они смеются мне в лицо. Я пытаюсь добиться своего. Силой. Они заступают мне путь. Тайком я крадусь вверх по лестнице. Они настигают меня. Я встаю на колени. Всеобщее веселье. Они подстрекают меня выпить, остаться на обед, остаться на ночь. Я увижу вас утром. Мне скажут, когда вы спуститесь. Зал наполняется. Работники, коммивояжеры. Меня уносят. Прихожу в себя на кушетке. Семь утра. Вы ушли. Почему мне не сказали? Никто не знает. Когда вы ушли? Никто не знает. Ждут ли вас обратно? Никто не знает.

Камье поднял воображаемую кружку, согнув пальцы, словно держал в них то, что обозначал. Настоящую он медленно осушил в одну тягу, затем схватил свой сверток и направился к дверям. Там он обернулся.

— М-р Конэйр, — сказал он, — я приношу свои извинения. Вчера был момент, когда вас было очень много в моих мыслях. Потом неожиданно пуф-ф! — и больше нет, исчезли, совершенно. Как будто вас никогда и не было, м-р Конэйр. Нет, не так, как будто вы перестали быть. Нет, тоже не так, как если бы я не знал о том, что вы были. Не истолкуйте того, что я сказал, в дурную сторону, м-р Конэйр, я не хотел вас обидеть. Но дело в том, что я неожиданно понял, моя работа закончена, я имею в виду работу, которой я известен, и это было ошибкой, думать, будто вам следует присоединиться ко мне здесь, хотя бы только на одно мгновение. Я еще раз приношу свои извинения, м-р Конэйр, и я прощаюсь с вами.

— А моя сучка! — воскликнул м-р Конэйр.

— Ваша давняя домашняя любимица, — сказал Камье. — Вам не хватает ее. Вы бы дорого заплатили — что слывет за дорого — чтобы ее вернуть. Вы не понимаете своей выгоды.

Он ушел. М-р Конэйр последовал было за ним. Но он уже давно боролся с нуждой. Вернувшись со двора, он вышел на улицу и посмотрел вокруг, затем возвратился в зал, где такое уныние охватило его, что он заказал еще джина.

— Моя маленькая сучка! — простонал он.

— Ну, ну, — сказал Джордж, — найдем вам другую.

— Принцесса! — простонал м-р Конэйр. — У нее улыбка была почти человеческая!

Еще один побоку, более-менее удачно.

М-ра Гаста нигде не было видно, что вполне понятно, поскольку он искал подснежники в маленьком лесочке, подснежники на венок Патрику.

Дуй, дуй, злой ветер.

Терезы тоже нигде не было видно, не сказать, что к сожалению, Терезы нигде не было видно.

Мерсье не соглашался есть, но Камье заставил его.

— Ты зеленый, — сказал Камье.

— Я думаю, меня сейчас стошнит, — сказал Мерсье.

Он не ошибся. Камье поддерживал его.

— Тебе будет лучше без этого, — сказал Камье.

И действительно, понемногу Мерсье стало лучше — лучше, чем до того, как стошнило.

— Это все мрачные мысли, которые крутились у меня в голове, — сказал Мерсье, — с тех пор, как ты ушел. Я даже думал, не покинул ли ты меня.

— И оставил тебе плащ? — сказал Камье.

— Есть все основания покинуть меня, я знаю, — сказал Мерсье. — Он задумался на мгновение. — Поэтому Камье не покидает Мерсье, — сказал он.

— Ты можешь идти? — сказал Камье.

— Я пойду, будь уверен, — сказал Мерсье. Он встал и сделал несколько шагов. Ну как? — сказал он.

— Плащ, — сказал Камье, — почему бы не бросить его? Что в нем хорошего?

— Он смягчает действие дождя, — сказал Мерсье.

— Саван, — сказал Камье.

— Ты заходишь слишком далеко, — сказал Мерсье.

— Хочешь знать мое настоящее мнение? — сказал Камье. — Тот, на ком он надет, не менее жалок духовно и физически, чем тот, на ком его нет.

— Что-то в этом есть, — сказал Мерсье.

Они разглядывали плащ — как он там лежит, распластанный, возле насыпи. Он выглядел освежеванным. Трепеты клетчатой подкладки, чья призрачная ткань, казалось бы оторванная уже повсюду, еще держалась в районе плечей. Более бледное желтое отмечало участки, где сырость пока насквозь не просочилась.