Мэрилин Монро - Страница 1

На экране Времени из небесной дымки постепенно проступает женское лицо.

Открытое всем ветрам, окутанное облаком-нимбом золотистых волос, с полураскрывшимися губами, спокойными, умиротворенными глазами, возможно чуть любопытствующими.

Слегка вздернутый нос, плосковатый подбородок, излишне вогнутая профильная линия, неожиданно, проскальзывающая растерянность, даже смущение.

Брызжущие, пышущие, бурлящие радостью глаза, ренуаровская пухлость щек, детское удовольствие от жизни, переживание триумфа. Но — секунда, и лицо удлиняется, глаза превращаются в щелки, рот, напротив, резко расширяется, улыбка становится резиновой, стоматологичной.

Простое, на беглый взгляд, не Бог весть сколь выразительное, это лицо, оказывается, способно превращаться, преображаться, изменяясь до узнаваемости. Простота становится многоплоскостной, точно граненый стакан: сменишь плоскость — получишь то же самое другое простое лицо.

О ней мечтают солдаты. Это не блоковская Незнакомка в шелках и туманах. Эта женщина — из плоти, даже чересчур из плоти, так что иногда кажется, будто, кроме плоти, у нее ничего и нет. В ее пылающей кровью и чувственностью красоте различим тот волнующий и острый привкус пошлости, что придает ей особый шик, откровенную и вместе колдовскую притягательность — округлостью, податливостью, упругостью, — ощущение восторга перед видением и тоски по его эфемерности, недостижимости.

Эта женщина — с «фоток». «Фотки» — особый жанр фотографии, одно время чрезвычайно развившийся у нас в мужских компаниях, особенно в тех, что собрались не по своей воле. Там, в далеком блаженном закордоне, в них, наверное, не было необходимости: распространяемые во всем мире по армиям и тюрьмам календари и журналы «только для мужчин» с изображениями, отпочковавшимися от старинного живописного «ню», легализовали эту у нас в большинстве случаев и по сей день потаенную и почему-то сочтенную постыдной мужскую потребность в чувственном волнении. Гениально изощренный и пылкий Фрагонар тешил только себя и своих знакомых. Расчетливые и малоодаренные авторы «фоток» адресуют свои штудии обитателям казарм за наличные, и плевать они хотели на особенности линии, на чувственную пластику. Но на этот раз тело, казалось, созданное для «фоток», оказалось для «фоток» и не создано. Оно заключало в себе секрет — его не следовало обнажать. Исчезала тайна, безвозвратно уходило колдовство. И наоборот — угадывание его придавало чудодейственную силу, преображало тело для «фоток» в символ красоты и олицетворение пленительности, вовлекало в круг поклонников не только любителей утех, но и элитарных ценителей прекрасного.

Причудлива манера говорить. Речь текла, словно истончаясь, затухая и затихая, растворяясь в воздухе. Слова изглаживались звучанием, выдыхание сдувало с губ их смысл. Исчезающая мелодия голоса, тонкого, кажущегося прозрачным, ломким, старинно-фарфоровым, заставляла не только вслушиваться в ее модуляции, но иногда и гадать над смыслом. Этот голос называли детским. Схожим с тем, о котором писал Скотт Фицджералд: «Женский смех, похожий на детский — на односложный ликующий возглас младенца».

Она была летней — летом родилась, летом умерла. В старину на почтовых открытках или на календарях со святцами, где в виде девушек представлялись времена года, у нее были бы все шансы воплотиться в Лето. Что бы с ней ни происходило, выглядела она неизменно довольной, расцветшей, этаким распустившимся пышным цветком. Любое иное настроение воспринималось окружающими не всерьез, как роль, экранная или жизненная. Может, так оно и было? И на матрице Судьбы начерталась ей роль Золушки, твердо знавшей, что она — Королева?

Нельзя сказать, что у нас никто о ней не слышал, притом что не известно практически ничего. Лет двадцать назад был переведен с французского роман не роман, биография не биография Сильвена Ренера. Кроме нее да еще нескольких весьма беспредметных статей, фактически ничего не публиковалось[1]. К тому времени, когда книга, которую я предлагаю вниманию читателя, окажется на прилавках, будет переиздан и роман Ренера и издано что-нибудь поновее. И слава Богу! Ведь в 1991 году исполнилось шестьдесят пять лет со дня рождения, а в 1992-м — тридцать лет со дня трагической (и загадочной) гибели этой одной из наиболее популярных актрис мирового кино за всю его историю. В нашей стране ее помнят только в одном фильме, который усилиями нашего же удивительного проката обрел плоское, примитивное название «В джазе только девушки», вместо оригинального жаргонизма «Некоторые любят погорячее». Весь мир между тем знает ее как минимум по десятку ролей.

У Мэрилин особая судьба, и представления о ней зрителей, даже хорошо ее помнящих, весьма сумбурны. Славу ей принесли ее изображения, в том числе и обнаженные, на журнальных обложках и разворотах, но она была не манекенщицей, а фотомоделью. Профессия, ныне вытесненная на периферию вкуса и стиля в средствах массовой информации, в журналы типа «Плэйбоя», либо в альбомы для интересующихся искусством фотографии. Между тем в сороковые и пятидесятые годы фотомодели украшали и наиболее престижные американские журналы общенационального значения — «Тайм», «Лайф», «Лук», «Пэрэйд» и многие другие. Однако эта слава, заставившая руководителей кинобизнеса обратить на Мэрилин самое пристальное внимание и положившая начало ее экранной популярности, впоследствии сослужила актрисе дурную службу. Когда слава была уже обретена, стало необходимо отделять работу в качестве фотомодели от выступлений на экране, ибо изменился общественный — творческий — статус Мэрилин: если киноактер, при всех сложностях его взаимоотношений в те годы с кинобизнесом, оставался, пусть и в известных пределах, художником, личностью, то фотомодель воспринималась (и по сию пору воспринимается) просто как предмет. Ее можно передвинуть, соответствующим образом осветить и сфотографировать. Позируя, женщина фактически уравнивается в правах с вещью. Теперь, что бы Мэрилин ни говорила, какие бы планы на будущее ни строила, в каких бы фильмах ни снималась, к ней относились как к фотомодели, марионетке, а не как к актрисе, требующей внимания и участия. Критики не воспринимали ее всерьез. О ней позволялось писать все, что Бог на душу положит. Так и писали.

Беру с полки книгу (это — второе издание книги Ф.-Л. Гайлса «Норма Джин»), раскрываю наугад и читаю:

«Не успела она выпутаться из перипетий в отношениях с Наташей [Лайтес], как неожиданно образовалась на редкость серьезная дружба с Джоан Кроуфорд. И хотя карьера Кроуфорд вновь клонилась к упадку, в Голливуде ее авторитет был по-прежнему чрезвычайно велик. Отношения Кроуфорд начала, позвонив Мэрилин на студию и пригласив к себе на бранч. Мэрилин трепетала оттого, что ее теперь опекает та, кому она с ранних лет поклонялась, и стала часто бывать у Кроуфорд. У них обнаружился общий интерес к христианской науке, а кроме того, стареющая «королева экрана» стала давать Мэрилин советы относительно нарядов, более того — предложила даже кое-что из собственного гардероба (правда, из этого ничего не вышло, ибо у Кроуфорд размер маленький, а у Мэрилин рост почти 165 см). Незадолго перед первым свиданием с Ди Маджо состоялся еще один бранч, где Кроуфорд, слегка подвыпив, начала приставать к Мэрилин с явно сексуальными намерениями. На этом дружба оборвалась. Мэрилин, хотя и не видела в лесбиянстве ничего дурного, была скорее потрясена, чем оскорблена».

Строго говоря, в этом коктейле из сплетен даже нечего комментировать. Разве что пояснить, что такое бранч (еще не обед, но уже не завтрак: «брэкфэст» плюс «ланч»). А вот еще: