Мера отчаяния - Страница 5

— Ты думаешь, именно по этой причине я так поступила?

Он ответил, поддавшись раздражению:

— Почему твои поступки непременно должны иметь смысл, Паола? Господи, ну почему все, что ты делаешь, читаешь, говоришь, надеваешь, ешь, обязательно наполнено глубоким значением?

Она долго молча глядела на него, потом опустила голову и пошла прочь, по направлению к дому.

Он догнал ее:

— Что это означает?

— О чем ты?

— Этот взгляд.

Она остановилась, вновь посмотрела на него и сказала:

— Иногда я спрашиваю себя, куда подевался тот мужчина, за которого я вышла замуж.

— А это что значит?

— Это значит, что, когда я выходила за тебя, Гвидо, ты верил во все то, над чем сейчас смеешься. — И прежде, чем он успел спросить ее, что она имеет в виду, она сама ответила: — В справедливость, правду, в возможность решить, что правильно, а что нет.

— Я по-прежнему во все это верю, Паола, — возразил он.

— Теперь ты веришь в закон, Гвидо, — проговорила она мягко, словно беседовала с ребенком.

— Именно, — согласился он, повышая голос, не обращая ни малейшего внимания на все густеющую толпу прохожих, спешивших мимо, — близился час открытия продуктовых лавок. — Послушать тебя, так моя работа глупа и грязна. Ради бога, ведь я — полицейский. Я должен подчиняться закону и претворять его в жизнь! — Он почувствовал, как его вновь охватывает ярость при мысли о том, что долгие годы она недооценивала и отрицала важность его работы.

— В таком случае зачем же ты солгал Руберти? — спросила она.

Ярость его улетучилась.

— Я не лгал.

— Ты сказал ему, что произошло недоразумение, что он неверно истолковал мои слова. Однако он знает, и ты тоже знаешь, и тот, второй полицейский, знает, что означали мои слова и что конкретно я совершила.

Он промолчал, и она подошла ближе:

— Я нарушила закон, Гвидо. Я разбила им витрину и сделаю это снова. И я буду бить им стекла до тех пор, пока твой закон, драгоценный закон, которым ты так гордишься, чего-нибудь не предпримет — либо по отношению ко мне, либо к ним. Потому что я не намерена позволить им продолжать заниматься их грязным делом.

Не сдержавшись, он протянул руки и схватил ее за локти. Но вместо того, чтобы притянуть ее к себе, сам сделал шаг ей навстречу, потом обнял, прижимая ее лицо к своей шее. Поцеловал в макушку и зарылся лицом ей в волосы. И вдруг отпрянул, прижимая ладонь к губам.

— Что такое? — вскрикнула она испуганно.

Брунетти отнял руку, на ней была кровь. Он потрогал губу и ощутил что-то твердое и острое.

— Нет, дай я, — сказала Паола, наклоняя его лицо вниз, к себе. Она сняла перчатку и двумя пальцами дотронулась до его губы.

— Что? — спросил он.

— Осколок.

Он почувствовал мгновенную резкую боль, а затем она осторожно поцеловала его в нижнюю губу.

По дороге домой они зашли в pasticceria и купили большую коробку сдобных булочек — якобы для детей, но зная, что делают друг другу нечто вроде праздничного подарка по случаю примирения, неважно, насколько прочным оно окажется. Первым делом, вернувшись домой, Брунетти выкинул записку, оставленную на кухонном столе, глубоко зарыл ее в пластиковый мешок с мусором, стоявший под раковиной. Прошел по коридору в ванную, тихо-тихо, поскольку дети все еще спали, долго стоял под душем, надеясь смыть с себя беды, столь неожиданно и столь рано явившиеся к нему этим утром.

К тому времени, как он, побрившись и одевшись, вернулся на кухню, Паола уже была в пижаме и клетчатом фланелевом халате, таком старом, что оба они успели забыть, откуда он взялся. Она сидела за столом, читала журнал и макала булочку в большую кружку caffè latte — кофе с молоком, словно только недавно пробудилась после долгого и спокойного ночного сна.

— Полагаю, я должен войти, поцеловать тебя в щеку и сказать: «Buon giorno, саrа,^[7] хорошо ли ты спала?» — увидев ее, проговорил он без тени сарказма в голосе и в мыслях. Быть может, он пытался сделать так, чтобы оба они забыли о ночном происшествии, понимая, что это невозможно. Или хотя бы отсрочить последствия Паолиного поступка — очередной неизбежный спор, ведь ни один не мог принять позицию другого.

Она подняла на него глаза, задумалась над его словами и улыбнулась, подумав, что и она с радостью отложит дискуссию на потом.

— Ты придешь сегодня обедать домой? — спросила она, вставая и отправляясь к плите, чтобы налить кофе в широкую чашку. Добавив горячего молока, она поставила чашку на стол туда, где он обычно сидел.

Опускаясь на стул, Брунетти подумал, в какое странное положение они попали и — что еще более странно — с какой готовностью оба приняли его. Ему доводилось читать о Рождественском перемирии, объявленном на Западном фронте в 1914 году: немцы вылезали из окопов, переходили линию фронта, угощали своих противников, Томми, сигаретами и давали огоньку, британцы помахивали Гансам руками и улыбались им. Массированные бомбардировки положили конец братанию. Брунетти тоже не видел возможности продолжительного перемирия с женой. Однако он наслаждался ситуацией пока мог, поэтому, положив в кофе сахар и взяв в руку булочку, ответил:

— Нет, мне придется ехать в Тревизо, побеседовать со свидетелем ограбления банка на кампо Сан-Лука, совершенного на прошлой неделе.

Ограбление банка было в Венеции явлением довольно необычным, а посему вполне годилось в качестве сюжета для светского разговора. Брунетти рассказал Паоле то немногое, что стало известно полиции, хотя весь город уже наверняка прочел подробности в газетах: три дня назад вооруженный молодой человек вошел в здание банка, потребовал денег, получил их и, держа награбленное в одной руке, а пистолет в другой, преспокойно скрылся в направлении Риальто. С камеры, спрятанной под потолком, полиции удалось получить лишь весьма расплывчатое изображение, но и его оказалось достаточно, чтобы опознать в преступнике брата одного из местных жителей, про которого поговаривали, что у него крепкие связи с мафией. Когда грабитель проник в банк, его лицо до глаз было закутано шарфом, но на выходе юноша снял его, и человек, столкнувшийся с ним в дверях, смог довольно хорошо разглядеть лицо преступника.

Pizzaiolo^[8] из Тревизо, направлявшийся в банк, чтобы внести платеж по ипотеке, как следует разглядел грабителя, отчего Брунетти надеялся, что свидетель сможет узнать молодого человека среди фотографий подозреваемых, подготовленных полицией. Этого будет достаточно для ареста, а быть может, и для суда. Именно к нему Брунетти и направлялся в то утро.

Они услышали, как в спальне открылась дверь, а потом раздались шаркающие шаги Раффи. Эта заплетающаяся походка была им хорошо знакома — парень сонно поплелся в ванную.

Брунетти взял еще одну булочку, удивляясь, что так проголодался в этот час: он никогда не хотел есть с утра и потому не завтракал. Ожидая новых звуков со стороны детских спален, они старательно запивали булочки кофе.

Брунетти как раз расправлялся с очередной, когда открылась еще одна дверь. Через несколько мгновений по холлу проковыляла Кьяра, она вошла в кухню, одной рукой протирая глаза, словно сами они не желали открываться и она пыталась помочь им в этом нелегком деле. Не произнеся ни звука, она босиком прошлепала по кухне и взгромоздилась на колени к Брунетти. Обняв его одной рукой за спину, она опустила голову отцу на плечо.

Брунетти обнял ее обеими руками и поцеловал в макушку.

— Ты в таком виде сегодня пойдешь в школу? — спросил он будничным тоном, изучая рисунок на ее пижаме. — Очень мило. Уверен, твоим одноклассникам понравится. Воздушные шарики. Это признак хорошего вкуса — воздушные шарики. Я бы даже сказал, здесь присутствует некий шик. Любой двенадцатилетний ребенок позавидует такому модному нововведению.