Мэр в законе - Страница 8

Из слов Чижика следовало, что Зуб и Таганка направились к хозяйственному блоку, туда, где располагались овощехранилища. Сам «шестерка», как он уверял, в это время вышел по нужде и невольно стал свидетелем ночной прогулки «зэка» Таганцева и начальника оперчасти.

– Я за туалетом спрятался! – взволнованно рассказывал Чижик. – Смотрю – они на хозблок пошли. А через три минуты – обратно. А Зуб в руках черный сверток нес! Тот самый, который Баян на хранилище заныкал! Как только Зуб с Таганкой ушли, я сам на хозблок рванул. «Нычку» нашу проверил – нет «дури»! Зуб забрал! А откуда Зубу знать, где мы «траву «прятали?!

– Чижик, – Садовник налившимися кровью глазами посмотрел на «шестерку», – Таганка твой. Замочи гниду.

– Я его зубами разорву! – ощерился Чижик ртом, в котором и оставалось-то зуба два-три, не более.

– Пошли в каптерку, – распорядился Садовник.

Из умывальника вышли все, за исключением Чугуна. Он остался, чтобы выстирать тельняшку. И как только Садовник, Баян и Чижик удалились, сюда, шатаясь, вошел Андрей.

– Жив еще? – скосился на него Чугун.

– Не понял… – Таганка, прищурившись, посмотрел на «авторитета».

– Когда поймешь, поздно будет, – хмуро пробурчал Чугун. – Садовник «приговорил» тебя. На «рывок» тебе надо, иначе кончат здесь за милую душу.

«Рывок» означало – побег. За месяц до законного освобождения только сумасшедший согласится бежать из лагеря. За попытку побега дадут еще три года колонии. Чего ради рисковать?

С другой стороны, Чугун – вор конкретный и зря языком «трещать» не станет. Каким бы пьяным Андрей сейчас ни был, но к словам Чугуна отнесся с полным пониманием и серьезностью.

– За что… меня… кончат? – с трудом выговорил он. Язык плохо слушался.

– Есть такая фишка, что ты у Садовника «дурь» скрысятничал и Зубу ее сдал.

– Я?! – казалось, Таганка вмиг протрезвел от такого известия.

– Ты – не ты, теперь разбираться долго не будут. Рви когти отсюда, если жить хочешь.

Чугун и сам не знал, почему предупредил сейчас Андрея о грозящей опасности. Но какое-то чувство подсказывало матерому волку, что этот парень кем-то не хило подставлен. Не мог Таганка вот так запросто сдать лагерному оперу тайник с марихуаной, не тот он человек! А убьют его здесь как пить дать.

– Ты вот что, кореш, лучше не спи до утра, – шепотом сказал Чугун. – И вообще, слушай сюда…

Еще минуты три он что-то еле слышно говорил Таганке. Самым страшным из всего, сказанного Чугуном, для Андрея было слово «побег».

… Жилая зона была обнесена высоким забором, опутанным колючей проволокой. Здесь же по всему периметру проходила КСП – контрольно-следовая полоса – и круглосуточно работала электронная система обнаружения, как на государственной границе.

Через каждые сто метров над забором топорщились вышки, которые до утра прожигали темень лучами прожекторов и откуда без предупреждения вертухаи открывали огонь на поражение при малейшей попытке какого-нибудь ополоумевшего «зэка» приблизиться к КСП ближе, чем на три метра. Через каждые десять минут вдоль КСП проходил патрульный с огромной овчаркой, всегда готовой разорвать тощего «зэка» на куски.

Около трех часов утра к колючей проволоке метнулась серая тень.

Заключенный, одетый в темный стеганый ватник и подвязанную шапку-ушанку, пригибаясь к земле, затравленным зверем приблизился к «колючке», раздвинул проволочное заграждение и осторожно шагнул к контрольно-следовой полосе.

И тут непроглядную темень разорвал желтый луч прожектора. С вышки сухо затрещал ручной пулемет. Пронзительно завыла «тревожная» сирена. Неистово залаяли караульные собаки.

Часовой стрелял длинными очередями, тщательно прицеливаясь.

Отчаявшийся «зэк», похоже, совсем потерял голову. Громко закричав, ломанулся к глухому забору. Но не добежал до него. Пули настигли беглеца у самого ограждения.

Охнув, он высоко вскинул руки и, припечатанный пулеметной очередью к забору, медленно сполз на землю. Изумленные глаза его так и остались открытыми, а из-под пробитого во многих местах ватника на землю щедро текла черная кровь…

Набежавшие патрульные кинологи уже не сдерживали своих «немцев», «кавказцев» и «азиатов»:

лагерная собака время от времени должна «работать» с «живым мешком».

– А-а, это Чумаченко у нас… Бежать хотел, падла! – капитан Зубарев, приказав отогнать разъяренных псов, склонился над истерзанным трупом. – Отсюда не сбежишь.

На самом деле, несчастный Чума никакого побега заранее не планировал. И вообще никуда бежать не собирался. Он от жилой зоны до карьера и то с трудом доходил, волоча отмороженную ногу и задыхаясь от приступов туберкулезного кашля. Прибавьте сюда истощение, цингу, другие сугубо лагерные болячки вроде язвы желудка и поймете, какой из Чумаченко беглец. А в запретную зону под пулеметную очередь рванул потому, что решил свести счеты со своей никчемной жизнью. Сначала пробовал повеситься, потом – вены себе вскрыть… Духу не хватило. А так, на «колючку» бросился – и все дела. Часовой сам все обстряпает: и прицелится, и на спусковой крючок нажмет. Солдатику домой, в краткосрочный отпуск хочется. Ради такого дела не грех и заморенного «зэка» пристрелить.

– Слыхал? Чуму на «запретке» кончили. – Чугун подошел к Таганке в то время, когда заключенные отряда готовились к построению на утренний развод.

– Как не слыхать! Вся «зона» гудит.

– А ты не дрейфь. Сделаешь все, как я сказал, может, живым останешься и по воле нагуляешься вдоволь. Главное, не перепутай ничего.

– Уж постараюсь.

– Блатных сейчас можешь не опасаться. После Чумы они еще с неделю ровно дышать будут. Тебе в самый раз. Ладно. Все сказано. Дальше сам смотри, как жить надумаешь.

– Отряд, строиться в две шеренги! – рявкнул старший прапорщик Легавко, и «зэки», матерясь и морщась от резких порывов холодного ветра, разбредались по шеренгам на плацу колонии.