Менжинский - Страница 76
Далее Менжинский заявлял:
«Совершенно невозможно, с одной стороны, вести борьбу с излишествами, а с другой — создавать перестраховку от наказания для изобличенных преступников из правящего класса… Это политическая ошибка, которая дает возможность развить бешеную агитацию против рабочих и пролетарской диктатуры».
Правильность точки зрения Дзержинского и Менжинского по вопросу карательной политики была подтверждена известным решением XV съезда партии «О работе ЦКК — РКИ».
Требуя улучшения работы советского суда в области борьбы с преступлениями по должности, съезд исходил из указаний Ленина. Владимир Ильич сурово осуждал отдельные попытки некоторых руководителей партийных и советских организаций выгородить членов партии, совершивших преступные действия, «спасти» их от наказания.
Такие попытки выгораживания Ленин считал недостойными правящей партии, компрометирующими ее. Съезд указал на недопустимость никаких облегчений приговоров или прекращения судебного следствия в силу рабоче-крестьянского происхождения, прежних заслуг, связей преступников.
Между тем все чаще и чаще Вячеслав Рудольфович должен был считаться с фактором, с которым он считаться не привык: здоровье… С ним было плохо. Огромное физическое и нервное напряжение, неотделимое от чекистской работы, обострили тяжелую болезнь, перенесенную еще в годы гражданской войны. Неудержимо стала прогрессировать грудная жаба — так тогда называли стенокардию. Целиком отдаваясь работе, Менжинский мало заботился о себе, о своем здоровье. Узнав о его болезни, Дзержинский 6 июля 1925 года написал одному из своих помощников по ОГПУ: «На здоровье и лечение тов. Менжинского надо обратить серьезное внимание. Прошу организовать консилиум по специальности, для того чтобы наметить лечение, где, при каких условиях, на сколько времени и т. д. О решении консилиума прошу мне сообщить».
Заключение консилиума было весьма категорично: немедленное лечение в Кисловодске. Лечился и отдыхал Менжинский на даче «Каре». В конце августа в Кисловодск с той же невеселой целью приехал и Феликс Эдмундович Дзержинский, Это был единственный случай, когда оба выдающихся руководителя советской разведки и контрразведки более или менее нормально отдохнули за долгие годы тяжелой, сверхтяжелой работы. Убедившись, что здоровье Вячеслава Рудольфовича не поправилось еще в достаточной степени (а срок его лечения уже истекал), Дзержинский как-то после прогулки к Замку коварства и любви, за вечерним чаем предложил Менжинскому остаться в Кисловодске еще на некоторое время.
— Обстановка, — говорил Дзержинский, — позволяет позаботиться о себе, и лечение можно продлить.
Менжинский не соглашался и настаивал на своем отъезде в Москву.
— Дорогой Вячеслав Рудольфович, вы не представляете себе, какой вы ценный для партии человек. И если не слушаетесь совета, то я дам приказ не выпускать вас из Кисловодска, пока вы не поправитесь, — ответил Дзержинский.
На следующий день, 25 августа, Дзержинский, переговорив с врачом Иоганном Баумгольцем, лечившим Вячеслава Рудольфовича, обратился в ЦК РКП (б) с просьбой разрешить Менжинскому продолжить лечение. Такое разрешение было получено, и Менжинский с Дзержинским еще почти месяц прожили в Кисловодске. Сюда же приехала и Софья Сигизмундовна Дзержинская.
«В Кисловодске, — вспоминает Софья Сигизмундовна, — мы каждый день встречались с Вячеславом Рудольфовичем. Вместе завтракали, обедали, ужинали, отдыхали в садике «Карса», вместе совершали дальние прогулки на машине или лошадях, ездили на Медовый водопад и в другие живописные места. Вячеслав Рудольфович, как и Феликс Эдмундович, очень любил природу, и они вместе любовались прекрасными кавказскими видами».
Но отдыхать совсем уж просто так Вячеслав Рудольфович был не в состоянии. «Менжинскому, — вспоминает Ф. Т. Фомин, — каждый день привозили кипы журналов и газет, советских и иностранных, и он, уединившись, проводил ежедневно несколько часов за чтением газет, журналов и книг». Именно тогда он начал изучать японский язык — пятнадцатый, которым он владел. (Шестнадцатым стал фарси — из-за давней любви к Омару Хайяму.)
В конце сентября 1925 года Дзержинский и Менжинский возвратились в Москву. И снова напряженная работа. В ноябре 1925 года Менжинского постигло несчастье в семье: умерла жена, Мария Николаевна, верный друг и товарищ. Горечь этой утраты Вячеслав Рудольфович переживал очень тяжело и свое личное горе стремился забыть в напряженной работе. Именно к этой поре относится записка к Менжинскому его сестры Людмилы от 26 ноября 1925 года:
«Который раз захожу к тебе и не застаю тебя дома. Нельзя так жить — с раннего утра до поздней ночи утомлять себя, плохо есть, плохо спать. Ты опять доведешь [себя] до полного истощения…»
К весне 1926 года состояние здоровья В. Р. Менжинского снова ухудшилось. Весну и начало, лета Менжинские жили на даче «Шестые Горки» в Архангельском. По соседству была и дача Дзержинских. По воскресеньям Феликс Эдмундович и Вячеслав Рудольфович проводили вместе долгие часы в беседах, преимущественно по вопросам, касающимся их общей работы.
Изучение языков, работа в химической лаборатории, которую Менжинский создал на своей даче, разведение цветов поглощали все его свободное время.
Сотрудники ОГПУ, зная о болезни Менжинского, часто навещали его.
Об одном таком посещении вспоминает Ф. Т. Фомин.
Уезжая осенью 1925 года из Кисловодска, Менжинский говорил ему, работавшему тогда на Северном Кавказе:
— Будете в Москве, обязательно заходите.
Фомин приехал в Москву, зайти к Менжинскому постеснялся. Но случилось так, что они встретились на лестнице в здании ОГПУ.
— Когда приехали? — спросил Менжинский, здороваясь с Фоминым.
— Позавчера…
— А чего ко мне не зашли?
— Неудобно отрывать от дела.
— Покорнейше прошу обязательно зайти. Завтра в одиннадцать часов можете?
— Могу.
«Приехал на второй день к Менжинскому, — продолжает вспоминать Ф. Т. Фомин. — Вячеслав Рудольфович принял любезно. Поздоровался. «Извините, — говорит, — буду разговаривать лежа. Опять приступ проклятой жабы».
«Как здоровье?»
«Да что вы все точно сговорились, вместо того чтобы говорить о деле, только и разговоров, что о здоровье. Приехала из Германии врачебно-медицинская комиссия, сплошь светилы. Вместе с нашими, советскими профессорами освидетельствовали всех народных комиссаров. Почему-то меня включили в этот список. Осмотрела меня эта комиссия и постановила, чтобы я оставил работу и выехал на все лето в Сочи лечиться. А разве можно мне сейчас оставить работу, когда Феликс Эдмундович так перегружен работой в BCHX. Но он настаивает на моем лечении. А сам болен. Многие не знают, как он болен. Я-то знаю, вижу! Нет, не могу я уехать, не могу взвалить свою работу на Феликса Эдмундовича!»
Первый приступ грудной жабы у Феликса Эдмундовича был еще в конце 1924 года. Врачи потребовали, чтобы он ограничил свою работу до четырех часов в день. Но он категорически отверг это требование и продолжал работать по шестнадцать и даже восемнадцать часов в сутки. Днем в ВСНХ, вечером в ОГПУ. Одновременно вел большую партийную работу. Летом 1926 года готовился к Пленуму ЦК, чтобы опровергнуть, разбить лживые утверждения о положении в народном хозяйстве, распространяемые троцкистско-зиновьевской оппозицией. Даже «по воскресениям, будучи на даче за городом, вместо отдыха он сидел над бумагами, проверял представляемые ему отделами ВСНХ таблицы данных, подсчитывая целые столбцы цифр (он, как и раньше, не чурался никакой черной работы)», — вспоминала Софья Сигизмундовна.
20 июля в 12 часов дня Дзержинский выступил на Пленуме ЦК ВКП(б) с большой речью, направленной против троцкистов и зиновьевцев. Дзержинский отстаивал генеральную линию партии. Оппозиционеры прерывали его, бросали оскорбительные реплики. Отвечая раскольникам, Дзержинский говорил: «…Вы знаете отлично, моя сила заключается в чем? Я не щажу себя… никогда, я никогда не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них». Свою речь он закончил словами: «Все те данные и все те доводы, которые здесь приводила наша оппозиция, основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую Политбюро и Пленум ведут».