Меня создала Англия - Страница 32

— Извини, Кейт. Боюсь, что завтра… В конце концов, — оборвал он себя, — я теперь никуда от тебя не денусь. Уступи меня пока Лу. — Ладно, — сдалась Кейт, — освободи для меня день-другой на будущей неделе.

— Я выпью корицы с хиной, — пообещал Энтони, ища примирения. Он вытащил из вазы цветок и сказал:

— Возьми. Очень пойдет к твоему платью. У тебя есть булавка?

— Я не ношу цветы на службе, — сказала Кейт, В дверях оглянулась — он вдевал цветок в петлицу пиджака.

Все ее желания исполнились, даже самые заветные: он рядом, хозяйничает на ее столе — «дом вдали от дома». Вышло солнце, вокруг фонтана высыхал туман, в стеклянном коридоре около лифта припекало. Она попыталась взбодрить себя неуклюжей шуткой: «дом вдали от дома», и сама же поплатилась: разве сможет она повторить его Лондон в стеклянных интерьерах Крога? Хорошо какой-нибудь курортной хозяйке: четки, камин, медная решетка — и готов Бирмингем. А она так не могла и, главное, не хотела; сейчас она как раз хотела оградить его от всего этого; он упрекнул:

— Тебе всегда нравился этот современный хлам, — и она отреклась, но не вполне искренне. В сердце томилось пыльное праведное прошлое, но рассудком она клялась в верности настоящему, этому обманному дню, душевной очерствелости; она темным тоннелем соединяла два пейзажа: по одну сторону — скученные домишки, на дворе сушат белье, валяются разбитые оконные рамы; по другую…

Она постучала в дверь и вошла. В обитой грубым сукном комнате на диване лежал Эрик.

— В чем дело, Кейт? — спросил он. — Присаживайся. В комнате не было ни телефона, ни картин, ни стела — только стул для секретаря.

— Я немного волнуюсь, — призналась она.

— Из-за чего?

— Из-за этих краткосрочных займов. — Она была благодарна ему, что он не поднял ее на смех, а выслушал с серьезным видом, словно кто-то сведущий подал реплику на совещании. Ее охватила жалость — так жалеешь человека, которого беззастенчиво «используешь». А она использовала его с самого начала, с той первой встречи в конторе Хэммонда; она сумела тогда понять, что ему нужно, и по мере сил старалась, имея перед собой одну-единственную цель: чтобы Энтони беседовал внизу с «ребятами», чтобы он дарил ей ее собственные цветы, чтобы ему было хорошо как дома. — Я понимаю, — сказал он, — сейчас тревожное время. Всем трудно.

— Но ничего опасного?

— Ничего, если мы не растеряемся. И не наговорим лишнего. — А как же эта помощь Хаммарстену? Это не растерянность? Разве ты можешь себе это позволить сейчас?

— Подумаешь, непозволительная роскошь — двадцать тысяч крои. Реклама в пять раз дороже. Сейчас именно нужно тратить деньги. Я заказал два автомобиля. Когда их пришлют, старые можно продать. Походи но магазинам, Кейт. Купи что-нибудь.

— Тоже для рекламы?

— Ты не представляешь, как пристально следят за каждым нашим шагом.

— Да что им нужно? Зубную щетку нельзя купить спокойно.

— Ты это знаешь лучше меня. Я плохо разбираюсь в людях.

Она понимала людей: их угнетает сознание непрочности своего положения. Не то чтобы они завидуют его деньгам или выражают недовольство его глобальными планами — нет: им нужны сенсации, чтобы на время отвлечься от собственных неурядиц, нужны убийство, война, финансовый крах и даже финансовый успех, если он более или менее молниеносен. Ей сделалось не по себе при мысли о том, какая страшная, тупая сила давит на сильных мира сего, вынуждая их рисковать положением в угоду сенсации: ультиматумы, телеграммы, лозунги — и откупаешься, бросая на ветер фантастические деньги. Противостоять этому давлению может лишь тот, кто абсолютно не представляет себе, чем живут люди, глухой к самому себе. А Энтони хочет пробудить в нем человека!

— Еще меня беспокоит эта продажа «Баттерсону». АКУ — выгодная компания. Почему мы от нее избавляемся? У нее надежное положение. — Ее поразила странная безучастность его взгляда; он чем-то возбужден, что-то скрывает. — Я знаю, что у нее прочное положение. Я видела цифры.

— Даже АКУ нужен капитал, — ответил Эрик.

— Но у нее есть капитал. Вложения надежны.

— Директора изыскали более рациональную форму вложений, — сказал Эрик.

— Ее капитал влился сейчас в нашу амстердамскую компанию.

— Понятно, — сказала Кейт.

— Ты соображаешь быстрее, чем Холл.

Она думала: долгожданная минута — мы преступаем закон, плывем в неизведанные края. Какое странное чувство безразличия. Вот что значит жить в постоянном ожидание тягостной разлуки, слез на пристани, скрывшегося парохода. Только одно и осталось спросить:

— Мы ничем не рискуем? — Почти ничем, — ответил Эрик. Она безгранично верила ему, и если «почти» — то ничего страшного. Перед любимым человеком, за которого отвечаешь, нет нужды храбриться и ломать комедию. Он добавил:

— Ты увидишь, что некоторые чеки и записи в наших книгах помечены задним числом.

— Понимаю, — ответила Кейт. — Что нужно сделать? — Ничего, уже все сделано. — Он встал. — Знаешь, Кейт, ты не ошиблась насчет фонтана. Он мне нравится. — Он взял ее за руку. — Ты живее соображаешь, чем Холл. Ему фонтан не понравился. — Она ощутила тревогу в его пальцах.

— Все-таки риск есть, — проговорила она.

— Все обойдется, когда наладится сбыт в Америке, — успокоил Эрик. — К концу недели все образуется. Мы почти в безопасности. С забастовкой улажено.

— Но что-то еще может случиться?

— Несколько дней мы должны быть очень осторожны. Ты видишь, — сказал он, — как я тебе доверяю. Мы столько лет вместе, Кейт. Ты согласишься выйти за меня замуж?

— Ах да, ведь жена не имеет права давать показания. В Швеции такой же порядок, как в Англии?

— Швеция меня не волнует. Я думаю именно об Англии.

— Спасибо, что не стал просить у меня руки и сердца.

— Мы деловые люди, — сказал Эрик.

— Тебе придется выделять мне содержание.

— Разумеется.

— И что-нибудь сделать для Энтони.

— Энтони мне нравится. Толковый парень. Он мне очень нравится, Кейт.

— Ты дашь ему содержание?

— Дам.

— Жаль, — вздохнула Кейт, — что наш брак нельзя пометить задним числом, как чеки. — Она улыбнулась. — Энтони будет приятно. Энтони воплощение порядочности. Энтони… — и запнулась; получалось так, словно она выходит замуж за Энтони, а не Эрика — Эрик напряженно тянулся перед ней, как шафер в ризнице. Энтони устроен, думала она, я исправила вред, который нанесла, отослав его обратно, прогнав из сарая — приспосабливаться, набираться уму-разуму, жить, как все живут. Он попытался вырваться, а я отослала его обратно. Теперь у него все впереди. Но к радости примешивалось сожаление; она не могла забыть мюзик-холла и как они ели яблоки, чтобы отбить запах. Казалось бы, уже бесповоротно веришь в мир без пограничных столбов, в мир, где на каждой бирже царствует Крог, и в то, что нужно без излишней щепетильности добиваться самого главного в жизни — устроенного положения, а горло-таки спирает ветхая честность и пыльная бедность Монингтон-Креснт, когда в раздумье тянешь:

— Энтони будет приятно. — Когда это состоится? — Подождем день-два, — ответил Эрик, — посмотрим, как повернутся дела. Если продажа АКУ сойдет благополучно, — заключил он, — можно будет и вообще повременить.

Кейт почти любила его в эту минуту. Он не боялся быть откровенным с нею даже сейчас, когда его книги аккуратнейшим образом подчищены. Ей приходилось слышать о том, какими огромными суммами он откупается от шантажа; сейчас впервые представился случай самой шантажировать его, если захочется. Но ей не хотелось: она его использовала, и только справедливо, чтобы он, в свою очередь, использовал ее. — Ты в любом случае мог довериться мне, — сказала она.

Он кивнул со всегдашней готовностью верить ей на слово; к отчетам он относился не в пример строже: за любым бухгалтером сам проверял каждую цифру. Она взяла его руку, поцеловала ее; как его жалко — один в этой суконной тихой комнате, где никому не позволено тревожить его. — Эрик, милый, — сказала она, — пойду обрадую Энтони, — и вышла из комнаты. В лифте ей почему-то вспомнилось, как однажды она видела на Северном мосту потерявший управление трамвай: сталь, стекло, лицо вагоновожатого, налегшего рукой на тормоз, вспыхивающие за стеклом электрические искры. Трамвай с грохотом пронесся в темноте, но было достаточно увидеть его мерцающий свет, чтобы понять: случилась беда. Он налетел подобием страсти — слепящий, стремительный, ненадежный.